СТЫД


Все эти дни я ни разу не отошёл от системы. Княжне начинает нравиться мой разговор: я рассказал ей некоторые из страшных случаев моей жизни, и она начинает видеть во мне человека необыкновенного.

              М. Ю. Лермонтов, «Герой нашего времени»


ОТ АВТОРА


     Я решил-таки написать коротенькое предисловие к этой повести или короткому роману, затрудняюсь определить. Я не стану говорить, как многие авторы, будто нашёл эту рукопись там-то и там-то, при таких-то обстоятельствах, что она меня возмутила или, напротив, покорила и так далее и тому подобное. Всё это делается для того авторами, чтобы отделить написанное от себя. И я прекрасно понимаю это наполовину сознательное, наполовину инстинктивное желание. Я чувствую ту же потребность отказаться от своих же слов. Поэтому хочу сказать следующее. Это ни в коем случае не автобиографическая повесть. Хотя бы потому, что хронологически моя жизнь и жизнь автора записок не совпадают. Кроме того, герой всегда существует в узком коридоре, который ему отводит автор в виде сюжета и темы. Моя же жизнь представляет несравнимо большую вариативность. Нити вариативности тянутся в моём сознании во внешний и мой внутренний мир во все стороны, здесь же, в этой повести, есть пучок света, вокруг которого тьма. Образ тьмы и света здесь не в метафизическом смысле, а в структурном. У жизни одна структура, у произведения другая. Гораздо более ограниченная. А в метафизическом смысле высказался Гоголь, который когда-то где-то сказал, что автор, писатель, не выражает и шестой части самого себя. Я с ним полностью согласен.
Вот и всё, что я хотел сказать, пожалуй.


Глава первая



1.


Я всё думаю, что может войти в мой дневник? Почти всё, что происходило в последние четыре года, я передать не в состоянии: слишком сильны были катаклизмы и слишком равнодушен я сейчас к ним и далёк от них. Однако, соотносясь с идеей, я попытаюсь рассказать историю от своего имени, но предупреждаю, что это не вполне я, как и люди, окружающие мой персонаж, не вполне те, что окружали меня.
Сейчас я живу недалеко от Рижского вокзала в старом пятиэтажном доме. Чтобы попасть ко мне, нужно найти улицу N-скую, дом пятнадцать, войти под арку, повернуть налево в вечно распахнутые двери и подняться по узкой, сырой лестнице до пятого этажа, где первая слева дверь, обитая наполовину фанерой, и будет моей. Звонка нет, надо постучать.
Когда меня отчислили из института «из состава студентов», я стал претерпевать сильное бедствие: не было места для жилья, деньги тоже кончились. Я ночевал у своих редких знакомых, продал часть своих вещей на Тишинском рынке, в общем, мне было тяжело. Впрочем, я был счастлив, что больше не учусь в институте.
Тогда я устроился работать дворником в каком-то ДЭУ или ЖЭКе, или ДЭЗе, или как-то иначе звучит это место.
Моя начальница недоверчиво отнеслась ко мне. Долгий опыт работы со студентами (я устраивался как студент, иначе было невозможно устроиться) показывал, что взять на работу студента невыгодно: плохой работник. Зная о подобном предубеждении, я принялся усиленно, намеренно трудиться. Это имело положительное действие, и уже через неделю сентябрьским солнечным утром я шёл следом за начальницей получать квартиру.
Свернув в какую-то арку, мы вошли в тёмный подъезд; пахнуло в лицо сыростью, мышами, какой-то кислятиной. Мы поднялись по узкой лестнице со стёртыми ступенями на пятый этаж. Начальница предупредила, что в моей квартире проживает нелегально какой-то гражданин. Это меня неприятно удивило и озадачило. Выходит, мне нужно ещё кого-то выселять. Дверь оказалась закрытой, на наш стук никто не отвечал. Мы оставили записку неизвестному, чтобы он срочно покинул квартиру. Я, не скрывая досады, удалился, - ведь мне нужно теперь опять напрашиваться к кому-нибудь на ночлег.
На следующее утро я вновь пришёл, но дверь оказалась вновь закрытой, записки не было, значит, некто её читал. Я очень разозлился, подумал, что надо бы взломать дверь, но инструмента для этого не было, да и нужно получить разрешение у начальницы. Вновь я оставил записку, но более нетерпеливого содержания. Начальница, когда я ей рассказал о результате моего похода, разрешила мне взломать дверь, если завтра неизвестный не покинет квартиру. Инструмент она подсказала взять у соседей.
На следующее утро дверь по-прежнему была закрыта, записки опять не было, на мой стук никто не отвечал. Я постучался к соседям. Вышел пожилой мужчина. Я объяснил ему, в чём дело, спросил, не видел ли он того, кто там живёт. Сосед сказал, что видел, что это молодой здоровенный парень, что нужно быть поосторожнее, а то "может быть беда". Я сказал, что пустяки, ничего не будет, взял у него инструменты, молоток и отвертку, и принялся расковыривать щель между дверью и рамой. Однако мне пришлось долго повозиться. Подошла начальница, - замок всё никак не сдавался. Наконец, от моего удара ногой дверь распахнулась, и я вошёл в квартиру. Следом за мной вошла начальница.


2.


Я ужаснулся негодному состоянию квартиры. Горя желанием знать, кто здесь живёт, прошёлся по комнатам. В одной из двух комнат, маленькой, шириной в два, а длиной в четыре шажка, на стуле, стоящем по центру, лежала ощипанная буханка чёрного хлеба, на полу валялись засаленные рюкзак, спальный походный матрас, одеяло, кое-какие вещи. Возле окна стояли в ряд несколько банок консервированных овощей, а в углу вёдрышко со свежими абрикосами. «Гляди, - возмутилась начальница, - устроился. С абрикосами. С соленьями. Зимовать здесь собрался. Вот наглец, а!»
Мы договорились, что я забью дверь гвоздями и поеду за замком, чтобы сегодня же его вставить. Вещи же и продукты я отдам незнакомцу, когда тот появится.


3.


Надо сказать, что моя квартира произвела на меня самое тягостное впечатление. Однако я собирался в ней жить, хорошо сознавая безвыходность своего положения: денег нет, из общежития выселили. Кроме того, я надеялся, что новизна, трудность моего положения пробудят во мне стойкость, интерес к жизни и возможно я сумею, наконец, овладеть собой и вернуться в начальную, необходимую для нового творческого шага, точку. Я не ошибся, скажу заранее, только творческий шаг, который я сделал, оказался не в том направлении, в котором мыслился тогда. Впрочем, я был рад получить квартиру даже в таком убитом виде, это во сто крат лучше, чем спать на улице.
Я купил замок в магазине на Цветном бульваре и, отбродив полдня по улицам Москвы, пробравшись по уже недействительному студенческому билету на дневной спектакль во МХАТ, где, к моей досаде, давали современную пьесу, слишком правдивую, а потому нестерпимо скучную, отправился, наконец, в свою новую квартиру. Но по дороге решил сначала зайти в общежитие, чтобы одолжить необходимый для работы инструмент. Однако не встретил там никого из знакомых ребят. Ведь днём в общежитии почти никого не бывает, нужно ждать вечера, а то и ночи, - тогда все собираются. Тем более, было начало учебного года, и некоторые ещё не вернулись после каникул.
Уже выходя из общежития, встретил свою бывшую соседку по этажу. Я спросил, нет ли у неё инструмента. Естественно, у неё его не оказалось. Мы с ней когда-то дружили. Правда, потом она на меня обиделась и долго не разговаривала. Вот и сейчас она быстро проскользнула мимо меня в дверь общаги.


4.


Мы познакомились с ней два года назад, когда она поступила учиться в институт на режиссёрский факультет и ей дали комнату в общежитии рядом с моей. Зовут девушку Мариной. Она полька. Из Варшавы. Имеет жениха из Германии. Он регулярно звонит ей.
Однажды, очень скоро после нашего знакомства, я засиделся у неё в гостях. Её соседка по комнате, моя однокурсница, куда-то ушла, видимо, к своему парню из Лаоса. Марина мне казалась западной девушкой, в смысле лёгкости отношений, поэтому, засидевшись, я пытался угадать, чего она от меня ожидает. То ли пора вставать и уходить, то ли следует её обнять и поцеловать. Тогда я так и ушёл в четвёртом часу ночи, не определившись, как следовало бы себя вести. Но мы стали друзьями. От нечего делать мы коротали вечера за разговорами и чаепитием. Постепенно я даже привык к ней.
Однажды, в середине сентября, в так называемое бабье лето, я лежал на своей койке и смотрел в потолок, предаваясь размышлениям. За полуоткрытым окном вечерело, слышались возгласы играющих в волейбол студентов, удары по мячу. Мне даже захотелось самому поиграть, но мысль, что там играют иностранные студенты, афганцы, с которыми я не знал как общаться, - слишком уж вызывающе и грубо они себя порой вели, остановила меня. «Ладно, - думал я, - мне и так хорошо». И чего это русские не играют, а играют афганцы? Я захотел курить, - тогда я ещё курил, это теперь бросил. Встал, решив, что прежде нужно попить чаю. Такое со мною бывало: чтобы получить большее удовольствие от сигареты, я прежде пил чай или съедал что-нибудь. А уж лучше кофе с сигаретой ничего не придумаешь. В буфете института это целый ритуал у студентов. Правда, теперь, когда я не курю, этот ритуал вызывает во мне презрительное отвращение. Не стоит разрушать самих себя, жизнь и так это сделает вместо нас. И не стоит заблуждаться, будто все эти разговоры об искусстве и посредственные наши способности дают нам право умереть раньше времени.
Вошёл мой сосед по комнате, Дмитрий. Он уже не учился в институте, был отчислен годом раньше за "аморальное поведение". Он не совершил ничего такого преступного, просто неловкими поступками обнаружил свои пороки, а потом стал настаивать, что порочны все. Дмитрий прежде учился со мной на одном курсе, я никогда особо не дружил с ним, напротив, он мне не нравился, но так случилось, что я приютил его.
Он-то и сообщил мне, что нашёл нам двух девушек. «Только что познакомились. У нас на первом этаже. Одна - Тамара, другую забыл, как зовут».
Мне ничего не оставалось, как положиться на обстоятельства: куда пойдёт этот вечер, туда и пойдёт, пальцем не ударю, но и препятствовать не буду.
Через час Тамара пришла. Вместе с подругой. Подругу звали Наташей. Они принесли с собой бутылку шампанского и бутылку вина, две или три консервы, гитару. Наташа мне мгновенно понравилась, так что у меня затрепыхалось сердце. Девушки были навеселе, но Наташа, улыбаясь, молчала, а Тамара громко и возбуждённо говорила. Мы выпили. Поболтали. Вскоре Тамара увела куда-то Диму, и я остался один с Наташей. Мы не успели с ней толком познакомиться, но взаимная симпатия сблизила нас. Мы легко о чём-то болтали. Потом я сел рядом с ней и обнял её. Она не сопротивлялась. Я поцеловал её. Она не сопротивлялась. Тогда я коснулся её грудей, она слегка отодвинулась от меня, но внутренний жар распалил её чувственность, и она вновь прижалась ко мне.
Часа через два с половиной я попрощался с Наташей, преувеличив сладость последнего поцелуя, чтоб не обнаружить оскорбляющей женщину холодности и, хуже того, отвращения. Я был утомлён, но доволен собой. Никогда ещё я не обладал столь качественной женщиной.
Проблема была только в том, что я любил другую. И это была не полька, которая не смогла мне простить бурного секса за относительно тонкой стеной, разделяющей наши комнаты…


5.


Я пришёл на свою новую квартиру, постучал к соседу, но его тоже дома не оказалось. Мне ничего не оставалось, как ждать вечера. Тогда я решил, что замок сегодня вставить не успею, но вечером обязательно зайду на квартиру, чтобы повидать незнакомца, который, как я боялся, вздумает забаррикадироваться. Кроме того, меня тянуло любопытство: кто ж он такой, этот парень?
Часу в одиннадцатом вечера, выйдя как всегда на станции метро «Рижская», я дошёл до проспекта Мира, - это наш обычный путь в общежитие, - а далее свернул в непривычном для себя направлении, налево, пересёк две автодороги и пошёл вдоль длинных, высоких зданий. Осенний холодный ветер продувал мою старую куртку, дырявые кроссовки со стёртыми подошвами скоро промокли, потому что пошёл дождь, в животе бурчало, - злая угрюмость овладела мной. Представляя себе предстоящую встречу, я сжимал кулаки, желваки играли на моих скулах. Я даже вообразил себе, что незнакомец меня убивает, что это мои последние шаги по земле, но, вздрогнув, отвратился от представшей картинки и, расправив плечи, ещё сильнее стиснул зубы и кулаки.
Отыскав нужную арку дома, я вошёл в подъезд, поднялся по лестнице и остановился на верхней площадке, где было темно: то ли лампочка перегорела, то ли её вообще не было. Я в последний раз подумал, что со мной может произойти несчастье, но мрачная решимость владела мной. Я толкнул дверь, она распахнулась, свет из маленькой прихожей ударил мне в лицо.


6.


На пороге стоял парень и вопросительно-трусливо смотрел на меня. «Я здесь буду жить, - сказал я отрывисто. – Я хозяин этой квартиры». «Я понял, - он виновато улыбнулся. – Заходите». Пелена спала: ничего устрашающего и необычного в парне не было. Я вошёл и сразу посмотрел на его вещи: рюкзак был собран, банки уложены в огромную спортивную сумку. «Уже готов», - сказал он. Я в знак одобрения важно покачал головой. Парень действительно был огромный, но лицо имел детское. «Что же ты так долго тянешь? Записки получал? Почему не съехал сразу?» Он стал оправдываться. Сказал, что его сюда вселил прежний дворник, его товарищ, который и провёл инструктаж, как себя вести в случае попытки выселения. Инструктаж был коротким: не обращать внимания на письменные угрозы, укрепить дверной замок. «Я думал, - говорил юноша, - что она (начальница) только так… врёт про то, что эту квартиру кому-то под жильё отдавать будут…» Я не стал ни в чём упрекать парня и доискиваться до истины, потому что давно не жду от людей благородства, тем более, что злоба моя иссякла, на её место пришли сочувствие и понимание.
Оказалось, что он иногородний, альпинист, перворазрядник, приехал в столицу, потому что скоро в армию, и он хочет попасть служить в ЦСКА. В настоящее время работает в каком-то кооперативе, моет окна на высотных зданиях. «На верёвке, значит, висишь?» - уточнил я. «Да».
Едва парень сказал, что он альпинист, как я с любопытством стал разглядывать его, чувствуя уважение к человеку. Верхняя губа у него не касалась нижней, и были видны кончики двух-трёх передних зубов, - явное сходство с зайцем. «А как тебя зовут?» «Кирилл». Мы познакомились.
Я подошёл к окну, выглянул во двор. Кирилл стал прилаживать к рюкзаку свёрнутый походный матрас. Во дворе было пусто и темно, я стал рассматривать оконную раму, стёкла, грязные от пыли и краски.
«Я готов», - бодро сказал Кирилл, стоя навытяжку передо мной. «Ну и куда ты сейчас пойдёшь? - спросил я, прикинув, что уже, должно быть, часов одиннадцать вечера. – Есть куда?»  Он замялся: «Надо сейчас другу позвонить, потом к нему». «А где он живёт?» Кирилл назвал отдалённую часть города. «Уже поздно. Если хочешь, оставайся, а завтра тогда улаживай свои дела». «Да, а можно? Я тебя не стесню?» - радостно спросил он. «Нет. Тем более, что сейчас я здесь ночевать ещё не буду. Я живу в общежитии, нужно завтра здесь всё убрать, принести вещи, постель, так что сегодня я уйду. И хорошо, если б был ты: замок вставлять уже поздно, ночь на дворе, а двери открытыми оставлять опасно: украдут что-нибудь. Тут, правда, и нет ничего, но народ может и дверь унести!»


7.


Далее была экскурсия по квартире. Всё было в таком запустении, столько грязи накопилось, что я долго стоял, безнадёжно опустив руки, пытаясь сообразить, с чего следует начать уборку и сколько мне понадобится сил и времени для этого. Кроме того, некоторые помещения находились явно в аварийном состоянии. В туалете, например, над унитазом с потолка свисал ломоть штукатурки толщиной с палец. Отбить ломоть казалось опасным, - мог обвалиться потолок. А если оставить так? Я подумал, что тогда нужна каска на время посещения туалета. Ведь если такой ломоть упадёт на голову, то может убить. Однако когда я примерился, оказалось, что можно почти спокойно сидеть на унитазе, потому что ломоть при случае упадёт только на спину, а значит, не убьёт.
На кухне горела тусклая лампочка, стены, выкрашенные когда-то зелёной масляной краской, потемнели от копоти и лоснились от испарений. Газовая плита была жирна, медный кран для холодной воды позеленел, раковина почернела… Не хотелось ни до чего касаться. Зато в отвратительном шкафу, на полке, застеленной свежей газетой, ослепительно блестели чашки, тарелки, заварничек для чая. «Это твоё?» - спросил я. «Да». «Может, чаю выпьем?» «Да, давай, - оживился Кирилл. - У меня и варенье есть. Абрикосовое».
Он зажёг газ, поставил чайник на плиту. «Да, квартира ужасна», - сочувственно и в то же время весело сказал Кирилл. Мы прошли в его комнату. После осмотра нежилой части квартиры, в комнате показалось уютней. Мы поговорили о том о сём, попили чаю. Он предложил угощаться абрикосами, я съел два, сказал, что больше не хочу. «Послушай, - начал Кирилл, причём лицо его приняло идиотско-сконфуженный вид, - а ты один здесь собираешься жить?» «Нет, с подружкой», - соврал я на всякий случай, у меня не было подружки. Мы заговорили о другом, но парень стал как-то маяться, видимо, что-то ещё желая у меня спросить. Я даже стал догадываться, что. «Послушай, - наконец, начал он, - а мог бы ты мне сдавать одну комнату, ведь у тебя их две? Я бы тебе платил. А?» Я даже выпрямился на стуле. Я отверг его предложение. Кирилл стушевался и начал извиняться. Мне стало жаль его. Что делать? Насколько он способен помешать моему одиночеству? Я спросил, надолго ли ему нужна комната. Он сказал, что вообще-то точно неизвестно, может быть надолго, но зато он не стеснит меня, потому что приходит поздно вечером, уходит рано утром. Кроме того, часто уезжает на несколько дней домой, а то и на полмесяца на сборы, в горы. Я сказал, что, возможно, оставлю его, мне нужно подумать. Впрочем, тут же почувствовал, что соглашусь, что мне просто необходимо некоторое время, чтобы примириться с мыслью, что в квартире будет жить ещё кто-то. Осознав это, я, наконец, разрешил ему остаться на неопределённое время, сказав, что вместо денег, которые он предлагает за комнату, мне нужно помочь отремонтировать, хотя бы слегка, квартиру. Он живо согласился.
Так мы поладили и за две недели действительно сделали косметический ремонт: побелили потолки, покрасили окна и двери, причём побелку и краску раздобыл Кирилл; вместо обоев, которых не достать в магазине, а на чёрном рынке они стоят очень дорого, мы наклеили на стены, - это была моя идея, - плакаты с изображением спящей девочки в кроватке. Затем выбросили всё лишнее, помыли полы, и сейчас моя квартирка выглядит вполне сносно, почти уютно.


Глава вторая



1.


Сосед по лестничной площадке, у которого я брал молоток и отвёртку, оказался, что называется, стукачом. Но об этой его слабости я узнал позже, а прежде я узнал, что он художник. То, что он художник, было для меня ещё неожиданней. Он был похож скорее на слесаря, но никак не на художника.
Вскоре после вселения, утром, убрав свой участок, я возвратился в квартиру. Стоя на лестничной площадке, уже открыл дверь, как услышал щелчок дверного замка у соседа. Я немного задержался, чтобы поздороваться с ним. Он высунул голову, ответил на приветствие и с любопытством спросил: «Ну как? Выселил этого парня?» «Да», - солгал я, не желая долго изъясняться. «Ну заходи ко мне, познакомимся». Он шире открыл дверь. Я удивился приглашению и неохотно вошёл.
В квартире оказалось уютно. «Это мой офис, - сказал мужчина. - Я сам живу не здесь. Хотя иногда здесь ночую». И он странно мне подмигнул. «Вроде на педика не похож», - подумал я, но из осторожности принял независимо-пренебрежительный вид.
- А вы, молодой человек, учитесь, работаете?
- Я студент театрального института, - опять солгал я.
- О! Творческая, значит, личность! Я тоже творческая. Я художник. Вот мои буклеты. Вот журнал, где есть репродукции моих картин.
Я отчасти купился на подобную саморекламу, - что делать! - уважаю творческих людей, - стал рассматривать журнал… Однако разговор наш плохо клеился. Слишком мелким и суетливым мне показался этот человек. На прощание он пожал мне руку. «Нет, не педик», - решил я. Он пригласил меня заходить ещё.
Однако я больше не зашёл.


2.


И вот однажды, недели через три, я пришёл к начальнице жаловаться, что контейнеры с мусором не убирают второй день, поэтому они переполнены. В это утро мне попались две дохлых кошки на участке, и меня чуть не стошнило. Настроение моё едва выправилось к концу рабочего утра.
В небольшой комнате начальницы, находящейся в одном из подъездов «хрущёвского» дома, на первом этаже, было много народу. В основном, старушек. Почти все они переговаривались, поэтому стоял гул. Начальница сидела возле окна за столом и выдавала старушкам талоны на сахар и на что-то ещё, уж не знаю. Она увидела меня и жестом указала, чтобы я обождал. Я встал возле окна. Прошло минут десять. От нетерпения я прошёлся взад-вперёд, чуть не сбил с ног какого-то старичка, старичок меня обругал, я извинился. Начальница подозвала меня к себе. Я сел на освободившийся стул напротив неё.
Решив вопрос с контейнерами, я уж хотел уходить, но начальница задержала меня. «А кто у тебя живёт?» - настойчиво и сухо спросила она. Дыхание моё пресеклось. Но лишь на мгновение.
- Никто.
- Не ври. Я знаю, что у тебя живёт этот парень, которого мы выселяли. Зачем ты его держишь?
«Откуда она знает?» - мысленно вопрошал я, но вспомнив соседа-художника, почему-то подумал, что это он рассказал. «Уж не думает ли она, что я педик?» - почему-то подумалось мне, но вглядевшись в лицо начальницы, грубое и простое, отмёл это предположение.
- Да никто у меня не живёт! - попробовал возмутиться я.
- Да что ты мне тут мозги пудришь? - закричала начальница так, что гвалт в комнате прекратился и все присутствующие обратились в нашу сторону. - Ты сам живёшь нелегально в этой квартире… По моей доброте. Хочешь, чтобы милиция тебя из неё выселила? Ты знаешь, кто такой этот парень? Может он бандит какой?!
- Да нет, он нормальный, - недоумевал я.
- Откуда ты знаешь?!
Далее следовали упрёки моей беспечности и угрозы моему вероломству. Мне ничего не оставалось, как заверить начальницу, что выселю этого парня сегодня же…


3.


«Ах ты старый!.. - возвращаясь домой, воскликнул я, уверенный, что это сосед рассказал о моём постояльце. - Сталинской закваски… И что заставляет людей так поступать?»
Однако я быстро успокоился. Во-первых, было чудесное утро. Во-вторых, я шёл с работы, а не на работу; в-третьих, что самое главное, меня слова начальницы мало касались, они касались Кирилла, у него возникала проблема с жильём.
Поднявшись по лестнице, я остановился перед своей дверью, вылавливая ключ из дырявого кармана пиджака, - ключ упал на дно подкладки и там затерялся. За дверью соседа-художника послышался скрип половицы. «Ага, - обрадовался я, - дома». Но едва я постучал к нему, как скрип прекратился, воцарилась тишина. «Испугался», - подумал я и не стал более томить человека, ушёл к себе.
Кстати, дня через два я столкнулся с ним на лестнице. Увидев меня, он как-то съёжился и стал косить глазами в сторону. Мне вдруг сделалось жалко его, так что захотелось даже положить ему руку на плечо, чего я, разумеется, не сделал, но я приветливо, даже тепло, поздоровался с ним. Лицо соседа вдруг просветлело, и он раза три повторил мне своё приветствие, при этом кланяясь, как вежливый китаец, так что мне самому пришлось поклониться, остановившись… Смешная сцена!..
А с Кириллом получилось удачно. Едва я после разговора с начальницей вошёл в квартиру, как Кирилл, жуя бутерброд, объявил мне, что уезжает срочно на две недели на сборы в горы. «Это кстати», - сказал я и передал ему разговор с начальницей. Мы сошлись на том, что это сосед настучал, и решили, что двух недель будет достаточно, чтобы усыпить бдительность соседа, а там всё пойдёт по старому, только впредь надо будет соблюдать осторожность.


4.


В те времена, когда я учился в институте, я вставал с постели поздно, не раньше десяти или даже одиннадцати. Ложился, правда, тоже поздно, не раньше двух ночи. Так поступали, в общем, все студенты.
Когда меня отчислили из института, я стал спать по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Мне было стыдно, что я так много сплю, но, с другой стороны, на мир Божий мне тоже не хотелось да и не для чего было глядеть.
Теперь же я ложился обычно в десять вечера, вставал в шесть утра. Мне было радостно, что я властвую над телесными позывами. Я уважал себя за это.
Но, с другой стороны, так тоже долго продолжаться не могло, ведь непонятно: для чего преодолевать себя? Только для того, чтобы добывать деньги на пропитание? Ну а более высокой цели, благородных упований у меня нет?.. Или честолюбия?..
Правда, я поставил себе целью получить диплом. Даже специально встречался с моими бывшими педагогами, чтобы узнать, можно ли мне получить диплом? И если да, то каким образом. Сегодня я должен встречаться по этому поводу со своим мастером, у которого учился и который меня отчислил за то, что я отказался участвовать в дипломном спектакле. Когда он меня отчислил, я даже обрадовался, потому что получал долгожданную свободу и возможность не выслушивать ежедневно пошлые суждения педагогов, мастера, студентов, касающиеся профессии и человеческих чувств…
Но прошло время, и я понял, что совершил опрометчивый поступок, что нужно получить диплом, иначе впереди тупик. Социальный, разумеется. И вот я стал встречаться с педагогами, чтобы нащупать пути к получению диплома. Это было пыткой для моего самолюбия, но, кажется, я эту пытку выдержал, потому что мне всё-таки мастер пообещал выдать диплом. Я ведь был на хорошем счету у него.


5.


Я ещё хотел сказать вот что. Когда меня отчислили из института, я бросил курить. Это было очень сложно, бросить курить. Мне это удалось потому, что, помимо радости от полученной мною свободы, я ощутил опасность своего положения, я проникся сознанием теперь ещё и социального одиночества… Нужно было чем-то взбодрить себя, поэтому я выбрал самую трудную задачу - бросить курить.
Хочу поделиться, как мне это удалось. Может, кому-то пригодится.
Я составил расписание, по которому, начиная с десяти сигарет, каждый день убавлял по сигарете, таким образом, на десятый день я выкурил последнюю сигарету, а на одиннадцатый прекратил курить вовсе. Кроме этого, хотя я и продолжал спать по двенадцать часов в сутки, но в остальном изменил образ и стиль жизни. Стал мыть полы в комнате каждый день, перестирал всю свою грязную одежду, каждое утро делал гимнастику, как когда-то в юности, одевался чисто, ходил на концерты в консерваторию, а однажды, в кризисный день, когда еле удерживался от соблазна закурить, забрёл впервые в жизни на эстрадный концерт, во Дворец съездов. Правда, часа через полтора я оттуда сбежал, слишком уж опустошило меня зрелище для кретинов…
Но зачем? Для чего так дорожить своей жизнью?..
Кстати, месяца через полтора я зажил по-старому, то есть бросил мыть полы, валялся целыми днями на кровати или же бродил, как пёс, по чуждой Москве, не проявляя ни к чему интереса; правда, курить вновь не стал, подавляя остатком воли вредную страсть.
Однако ещё через полмесяца меня вытурили из общежития и это обстоятельство, а также голод и нищета, заставили меня вновь опереться на волю, и я устроился, как уже сказал, работать дворником. Кроме этого, чуть раньше я устроился работать сторожем в одном театре. Но об этом позже.


6.


И вот сегодня я должен после работы пойти в институт для беседы с мастером.
Я встал с постели за минуту до звонка будильника. Настолько организм привык уже просыпаться в шесть утра. Выглянул во двор. На улице серело. Бледные звёздочки чуть заметно мерцали. Асфальт был сухим. Это хорошо, значит сегодня листва не будет прилипать к асфальту, и я уберусь быстрее.
Я оделся, - надел фуфайку, потому что утром уже прохладно, и вышел на улицу.
Пока шёл на работу, намётанным глазом оценивал положение дел на участках других дворников. Кое-кто из них уже подметал тротуар. Я находил, что мой участок один из самых тяжёлых. Слишком много листвы на моём участке. Это потому, что он находится среди сплошь стоящих высоких деревьев. Ещё я подумал о следующем. Есть у меня один тротуар, в ширину едва ли три метра, но тянущийся в длину метров на двести пятьдесят-триста. Каждое утро трактор, который моет тротуары в нашей округе, проходит по моему участку, смывая листву упругой струёй воды на проезжую часть, и мне не остаётся больше особой работы на этом участке. Однако в последние дни трактор перестал появляться, и мне приходится самому подметать эту часть моей территории. Вот я и думал, приедет ли сегодня трактор или нет? Так хотелось, чтоб он приехал. Ещё я думал, уберут ли сегодня из трёх контейнеров мусор. Это так важно! Если не уберут, то жильцы станут сбрасывать свой хлам возле контейнеров, так как те уже переполнены. А мне придётся в следующий раз, когда контейнеры освободятся, собирать то, что они набросают вокруг, а это - самая пакостная повинность. И, главное, незаслуженная. Ведь водитель виноват, а не я.
Я зашёл в подвал высотного дома, где у меня хранятся ведро, метла, лопата, лом. В подвале было темно, лампочку выбили подростки, которые собираются здесь с утра покурить перед тем, как отправиться на уроки в школу. Журчала вода, бегущая по трубам. Я на ощупь нашёл метлу, ведро, лопату и вылез из подвала.


7.


Мусор из контейнеров ещё не забрали. Правда, ещё рано. Некоторые прохожие здоровались со мной, дворником, это меня забавляло. Я стал подметать асфальтированный пятачок в глубине двора, где жители дома ставят свои автомашины. Пятачок, весь заставленный машинами, было неудобно мести, но, с другой стороны, значительно меньше была площадь, которую мне приходилось подметать. Вот часа через два, когда почти все машины разъедутся, откроется придирчивому глазу, что на местах, где они стояли, не выметено. Начальница мне уже дважды делала из-за этого замечание. Но я ей каждый раз отвечал, что не буду же я залазить под каждую машину и выметать из-под неё. А прийти позже, когда машины разъедутся, я тоже не могу, ведь мне надо на занятия в институт. Я врал, конечно, насчёт института, как вы понимаете.
Я стал подметать асфальт у первого подъезда. Сейчас должна выйти симпатичная девушка, каждое утро выгуливающая чёрную собаку. Мне доставляет удовольствие смотреть на девушку. Она, кажется, тоже обратила на меня внимание. Я также подумал о том, что трактор, моющий асфальт, сегодня уже не приедет, ведь уже около семи, а он появлялся обычно в половине седьмого. Но тут вдалеке послышался шум работающего двигателя трактора, и я несказанно обрадовался ему. Правда, у меня тут же тревожно забилось сердце: вдруг это не тот трактор? Я бросил метлу и выбежал на проезжую часть. В это самое мгновение в трёхстах метрах от меня, из-за угла дома, выскочил трактор рыжего цвета, лихо развернулся и поехал по тротуару, моему участку, смывая листву сильной водяной струёй. Ура, ура! Сегодня мне не подметать треть моего участка. Я бросился опять к своей метле, чтобы водитель не подумал, будто я радуюсь его приезду. Нет. Он занят своей работой, я своей.
Вышла девушка с собакой. Мы обменялись с девушкой взглядами. Сегодня, как мне показалось, она успела накрасить губки и слегка подвести реснички.


8.


Из первого подъезда появился старик. Ему лет восемьдесят, если не девяносто, и он с трудом передвигает ноги, но каждое утро с ошеломляющим упорством семенит от своего подъезда до четвёртого, от четвёртого до своего, потом опять до четвёртого… Я не знаю, как долго он ходит, потому что в восемь заканчиваю уборку и ухожу, а он всё ходит… Иногда старичок останавливается, отдыхает, смотрит на меня, и тогда мне кажется, я понимаю, о чём он думает…
Моё томительное беспокойство относительно того, приедет мусоровоз, или не приедет, счастливо кончилось. Мусоровоз приехал, и я помог водителю подкатить контейнеры к машине.
- Листвы нет? - спросил водитель, придирчиво осматривая содержимое каждого контейнера.
- Нет, нет! - заверил я, зная, что с листвой он не возьмёт мусор.
Мусоровоз уехал. В общем, всё сложилось в это утро удачно. Я присыпал листву, которую собрал с участка и перенёс в палисадник, землёй, как и положено по инструкции. Потом собрал инструмент и отнёс его в подвал. В подвале уже собрались подростки, которые курили, ругались и не обращали на меня внимания.
Я отправился домой.

Итак, сегодня я пойду в институт узнавать насчёт диплома. Это очень важно - получить диплом. Тогда можно возвратиться на родину и устроиться куда-нибудь работать. А так, без диплома, с полууголовной записью в трудовой книжке «исключён за нарушение профессиональной этики» никто не возьмёт на приличную работу.


Глава третья



1.


Впервые я приехал в Москву лет тринадцать назад. Сейчас мне двадцать семь. Выходит, мне тогда было четырнадцать. Ехали мы тогда группкой на соревнования по классической борьбе в город Киров (не знаю, как он сейчас называется) и проездом были в Москве. Переезжали с одного вокзала на другой. Во главе нашей группы из трёх человек – тренер. Тогда-то я и разглядел Москву впервые вблизи и, надо сказать, сильно разочаровался. О, это не в обиду москвичам сказано: Москва не плохой город, а, скажем так, обычный. Просто едва я попал в столицу, даже едва поезд, в котором мы ехали, стал въезжать в пригород, как миф, созданный усилиями учителей в школе, деятелей литературы и искусства, дикторов телевидения из программы «Время» и так далее, рухнул при виде обычной, суровой действительности натуральной жизни. О, это было сильное потрясение для четырнадцатилетнего подростка, чьё сердце стремилось к идеалу! Во второй раз я попал в Москву спустя года три, после окончания школы, когда собрался неожиданно для родителей поступать в театральный институт. Тогда я не поступил, но вот спустя ещё пять лет меня приняли в ГИТИС. Может быть, эти мои записки - история про молодого человека, который, попав в Москву, с огромными душевными, духовными, нравственными потерями достигает… нет, не славы, не денег и даже не права говорить своим голосом, а достигает покоя. Того покоя, в котором есть знание жизни, пусть с привкусом горечи, но уравновешенное молодостью и силой телесной.


2.


Я подошёл к жёлтому зданию. Это и есть театральный институт, где я проучился четыре года. Открыл тяжёлую дверь. Меня чуть не сбил с ног какой-то мальчик, видимо, студент-первокурсник. «Извините!» - радостно воскликнул он. Я поморщился. «Как противна эта бессмысленная радость, эти розовые щёчки», - думал я, мимоходом оглядывая своё угрюмое, с жёсткими складками у губ, лицо в огромном прямоугольном зеркале, висящем в фойе у лестницы. «Однако и сам я недавно был таким», - подумалось мне.
Снизу, из буфета, куда я, поднимаясь по лестнице, мельком глянул, доносился густой шум и поднимались сизые клубы табачного дыма. Ни за что на свете я не хотел бы вновь оказаться среди сидящих там парней и девиц! Нет, нет! Так бессмысленно тратить свою жизнь!..
Однако ж на что её тратить?..
Я поднялся на третий этаж. То, что открылось моему взору, дало мне возможность почувствовать, как шевельнулась злая радость на дне моей души. Институт никогда на моей памяти не отличался благоустроенностью, но тут предо мною открылась настоящая разруха: в фойе валялись на грязном, заплёванном паркете оторванные батареи, поломанные пыльные кресла стояли в беспорядке, две двери напротив через фойе были вырваны вместе с рамами. «Идёт ремонт», - догадался я. Впрочем, все пять лет, что я помню институт, где-нибудь в здании или вокруг него идёт ремонт…
Я прошёл по коридору в следующее фойе поменьше и заглянул в деканат. Сам Анатолий Маркович Порожний, мой мастер, в шикарном костюме и при галстуке, сидел на стуле за столом у окна. На диванчике, что помещался у стены, сидел мой педагог по актёрскому мастерству Николай Пафнутьич, а за другим столом, справа от меня, Ольга Арнольдовна, тоже педагог. Вообще в деканате, должен заметить, было чисто, а также скопилось много мебели, видимо, собранной со всего этажа, таким образом, деканат представлял собой островок комфорта, хотя и с чрезмерным нагромождением мебели.
Все трое посмотрели на меня и, как мне показалось, с досадой отвернулись.


3.


«Можно войти?» - спросил я. Николай Пафнутьич тревожно заёрзал задом по дивану и посмотрел на Анатолия Марковича.
Надо сказать, их отношения напоминали мне отношения крепостного и барина. Впрочем, Николая Пафнутьича подчинённое положение, похоже, вполне устраивало, и он даже подражал Порожнему. Но не внешне, а манерой вести репетиции. Словечками, профессиональным сленгом. Но его повадки всё-таки отличались уже определённой потерей породы. Ещё и поэтому он мне напоминал крепостного. Вообще же он был своеобразен: зимой, например, мог сидеть на репетициях в енотовой шапке, хотя в помещении хорошо топили, сбрасывал пепел сигарет (он курил без фильтра) на пол, потирал ляжки, когда был увлечён, и говорил такие пошлости и глупости, что я, репетируя с ним, приходил в ярость, в молчаливое, но стойкое отвращение. В такие минуты он казался мне каким-то плотоядным животным. Но я испытывал к нему негативные чувства только, когда вынужден был сообща делать искусство, к которому у меня были самые серьёзные требования. В жизни же к моему педагогу я испытывал снисхождение или ничего.
«Входите», – сказал, наконец, Николай Пафнутьич. У меня ослабели ноги. «Я по поводу диплома». Нависла пауза. В чём дело? Я не находил причин для подобной неприязни, ведь в последний раз, месяц тому назад, мы расстались с мастером вполне дружелюбно, да и накануне я разговаривал с Николаем Пафнутьичем по телефону, и он был любезен… Наконец, я разозлился на своё малодушие, а также на надменную физиономию Порожнего, поэтому, преодолев робость, сделал несколько шагов вперёд и сел на диван. Все трое, как мне показалось, слегка отпрянули от меня. «Вот Анатолий Маркович, - заёрзал ещё более по дивану Николай Пафнутьич. - Гм… Поговорите». Я посмотрел на Порожнего. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки у себя на груди и вызывающе посмотрел на меня. Я отметил зловещий металлический блеск в его глазах. Далее он заговорил.
Это были откровенные оскорбления. Он сказал, что не даст своего согласия на то, чтобы мне выдали диплом, назвал меня паршивой овцой и с ядовитой иронией посоветовал взять справку у врача, тогда, мол, если будет справка о какой-нибудь моей болезни, мне могут выдать диплом единственно из сострадания. С холодной яростью он разделался со мной. Но странное дело. Едва Порожний начал свой обличительный монолог, нет, даже раньше, едва я встретился с ним взглядом и понял, что он меня ненавидит, как стеснение оставило меня, я стал совершенно внутренне пуст и покоен. Я даже нечаянно стал наблюдать, как скапливается ярость в его зрачках.
Когда он закончил, я встал и, не зная, как поступают в подобных случаях, вежливо попрощался и вышел.
В фойе меня догнал Николай Пафнутьич. «Что ж ты не умеешь себя вести?» - воскликнул он. «А что такое?» - изумился я. «Что ты говорил Валентине Вадимовне неделю назад, когда вы столкнулись с ней в Учебном театре?» «А что я ей говорил?»
Тут я вспомнил.


4.


Неделю назад я смотрел спектакль одного молодого и талантливого режиссёра. В антракте, взволнованный тем, что увидел, я ходил взад и вперёд по фойе, высоко размышляя об искусстве. Кстати сказать, меня трудно чем-либо удивить или взволновать в искусстве, особенно в последний год. Но если уж кто-либо достигает высот или известного мастерства, то я внутренне всегда это признаю и радуюсь, будто обрёл брата. Тут-то я и столкнулся, к своему несчастию, с Валентиной Вадимовной.
Она, по своему обыкновению, чуть жеманно положила свою ладонь на мою и со смешным тактом стала доискиваться причин моего отказа участвовать в дипломном спектакле. Я не смог ей ответить вразумительно, материя была слишком эфемерной. Это дало ей ощущение своей правоты, и она стала упрекать меня тем, что я «подвёл коллектив». Я сказал на это, что есть вещи поважнее, чем коллектив. Она, естественно, ничего не поняла и ещё настойчивее стала отчитывать меня за неэтичное поведение и, наконец, поучать, как нужно себя вести.
Мне не однажды в течении всей моей жизни приходилось выслушивать подобные поучения и советы исправиться. Не буду рассказывать, как я реагировал на подобную критику в детстве и юности, скажу лишь, что в последний год, глубоко смирившись с сознанием своего одиночества, я лишь улыбался и, чтобы остаться с поучающим в приятельских отношениях, а также, чтобы быстрее закрыть больную для себя тему, соглашался с поучениями и обещал исправиться. Таким образом я приспосабливался (или совершенствовался, как хотите). Но на этот раз я поступил опрометчиво. А всё воздействие высокого искусства! Я, кажется, назвал наш дипломный спектакль в постановке Порожнего бездарным и дилетантским. Валентина Вадимовна остолбенела от моего заявления.
Теперь выходит, что она рассказала мастеру о моём дурном отзыве. Так вот откуда эта ненависть! Я смотрел в глаза Николаю Пафнутьевичу, слушал его пересказ того происшествия, немного его не узнавая, и глупая улыбка забродила на моём лице. «Ах, ты ещё и смеёшься!» - обиделся педагог и убежал в деканат. Хотя я улыбался от смущения.


5.


Я спустился по лестнице вниз.
На улице был солнечный полдень. В скверике напротив, за зелёной решёткой, на скамейках сидели студенты и весело переговаривались.
Я свернул направо.
Наверное я преувеличил, когда сказал, что абсолютно хладнокровно выслушал отказ моего мастера в помощи и его обвинительную речь. Всё-таки это было неожиданно. Кроме того, я облучился такой дозой ненависти, что это не могло не сказаться со временем. Поэтому я хотя и направился сразу домой, однако шёл мимо троллейбусных остановок, чувствуя, что мне было бы тесно сейчас даже в пустом троллейбусе, что и остановиться-то я не могу, будто чья-то рука или сильный ветер толкают меня в спину… Не скажу, однако, что это было неприятное ощущение. Я даже чувствовал прилив энергии, похожей на злую бодрость.
Так я добрался пешком до своей квартиры. Однако дома, глядя на постылые мне стены, я почувствовал невыразимую тоску, отчего у меня тут же разболелась голова. Я лёг на диван, который у меня без ножек и стоит на ящиках, с единственным желанием освободиться от навязчивых мыслей и головной боли.
«Как хорошо было б сейчас умереть», - думал я, чувствуя себя в тупике, единственным выходом из которого была бы смерть.


6.


Я проснулся от шума: за стеной кто-то стучал молотком. Посмотрел на будильник: половина седьмого вечера. Можно ещё поспать. Я спрятал голову под подушку, чтобы не так громко слышались удары, но бесполезно: уснуть невозможно. Мне ничего не оставалось, как встать с постели. Сегодня вечером на работу. Я подрабатываю ночным сторожем в театре. Вдвоём с Матвеем: ночь он, ночь я. Сегодня моя очередь. Дворником я устроился ещё и потому, что в театре мало платят. И, главное, из-за жилища.
Я подошёл к окну, услышав звонкие тревожные детские голоса. Посередине двора стоял мужчина, жестикулировал и что-то выговаривал стайке детей, вспорхнувшей в разные стороны. Мужчина был пьян. Дети испуганно и с простодушным недоумением смотрели на него. Я хотел прогнать пьяного, но окна у меня забиты наглухо. Тогда я хотел поговорить через форточку, но в форточке у меня марля против комаров, так что головы не просунуть. Тогда я прошёл в комнату Кирилла, который уехал на свои альпинистские сборы в горы, чтобы крикнуть из его окна, но тут вышел из подъезда какой-то мужчина, видимо, отец кого-то из детей, и стал кричать на пьяного. Тот побежал, отец кого-то из детей погнался за ним. Возле арки, где проход на улицу, отец догнал его и стал бить. Это уже лишнее. Не стоит при детях делать подобные вещи.
Рядом с окном у меня письменный стол. Я сел за него и открыл толстую тетрадь, куда время от времени заношу собственные мысли или описываю что-нибудь. Я удивился, открыв страницу, где у меня рассуждения о детстве, ведь только что мне об этом думалось.

«Наверное, каждый задумывается о смысле жизни, о предназначении человека. Хотя бы в детстве. Ведь в детстве ты больше наблюдатель жизни, чем её участник. Наблюдатель не головной, не естествоиспытатель, а тоскующий, как ангел. Много утекло воды с тех пор, как я перестал быть ребёнком, я побывал в потоке жизни, побывал и на обочине. И вот, сидя на обочине и наблюдая жизнь, мне всё чаще хочется вернуться в детство, к чистоте, к незнанию. Тогда я становлюсь внутренне в полный рост и рассуждаю. Павлик Морозов был ангелом. Его отец был развратным человеком и пьяницей. Он избивал мать. Молодая красивая девушка, почти девочка, была учительницей Павлика в сельской школе. Она приехала из города весёлая, говорила слова, которым верила, о правде, труде, свободе… Павлик не предал отца, он оставил его из любви к идеалу. "И кто не оставит отца и мать, и не последует за Мной, тот не может считаться Моим учеником". Откуда мальчику, не познавшему жизнь, было знать, что он последовал за ложным идеалом? Я уверен - Павлик сейчас витает ангелом возле Бога. А где есть и будут те взрослые, которые в одну эпоху увлекли его своей ложью, а в другую бросили и оклеветали…»

  Это старая запись. Кое-где зачёркнуто. Я закрыл тетрадь. Мне захотелось есть. Я подумал, что надо спешить, а то все кафе и столовые скоро закроются. Да и хлеба нужно купить, на работе я обычно чай с ним пью. Хорошо, что сосед стучал молотком и разбудил меня. Я ведь и не обедал сегодня. Нет, спать надо ночью, а днём бодрствовать.


7.


Я вышел на улицу. Солнце укатилось за дома, было прохладно. Меня слегка томила наружная жизнь, но это, видимо, от дневного сна. Людей на улицах мало, машин тоже, ведь сегодня воскресенье. Я подумал, где можно сейчас поужинать.
Когда я учился в институте, то не любил выходные дни из-за того, что относительно дешёвые и хорошие столовые, такие как столовая консерватории или наш буфет, например, были закрыты. А ведь мы в выходные находились обычно целый день в институте, репетировали что-нибудь. Бывало в перерыве обойдёшь чуть ли не весь центр, вплоть до Садового кольца, прежде чем пообедаешь где-нибудь. А пока вернёшься - опять проголодаешься. Одно время, на первом и втором курсах, мы ели в пельменной на углу улицы Герцена и Собиновского переулка, но потом пельменную закрыли на ремонт. Правда, мне ещё раньше успели опротиветь эти пельмени, от одного запаха которых меня уже тошнило. Кстати, эта пельменная до сих пор на ремонте.
Едва я вышел на проспект Мира, как увидел мчащийся к остановке троллейбус. Какая удача! Я побежал за троллейбусом. Успел. В пустом салоне, у окна, сидела некрасивая девушка, я поймал её приветливый взгляд, едва вошёл. Всю дорогу мы с ней переглядывались. Что-то в её глазах было очаровательное. Наконец, троллейбус подъехал к моей остановке. Я спустился на подножку в ожидании, когда водитель откроет двери. Потом ещё раз мельком взглянул на девушку и снова поймал её взгляд. Двери открылись. Помедлив секунду-другую, я всё-таки выпрыгнул наружу.
Глядя вслед уходящему троллейбусу, я подумал о том, что с девушкой, оставшейся в нём и смотрящей мне вслед, вполне возможно я мог бы быть счастлив и, может быть, надо было бы уже давно оставить «планов громадьё», жениться и стать обывателем, ведь - это я знаю с некоторых пор, - в малом – большое, а в большом – малое. Но какая-то непреодолимая сила, называемая судьбою, владела моей жизнью. «Нет, ничего не удастся изменить», - думал я.
Кстати, насчёт красоты. Говорят, первое впечатление обманчиво. Да, часто это действительно так. Например, случается вам видеть некрасивую женщину, вас даже слегка отвращает её уродство, но вот вы знакомитесь с нею, говорите, встречаетесь часто то ли по делам, то ли случайно, и вот вы уже не замечаете её уродства, вам она кажется всего лишь некрасивой, а потом вдруг в один прекрасный день, проснувшись утром, с ужасом понимаете, что уже в неё влюблены... Что, невозможно? Ещё как возможно! А ведь нередко бывает и обратное, то есть красота прельщает, а потом приходит разочарование. Впрочем, я не против красоты. Напротив, обожаю красивых и со вкусом одетых женщин! Но в этой некрасивой девушке в пустом троллейбусе было какое-то очарование. Что-то было волшебное в её глазах...
Кафе оказалось закрыто. «По техническим причинам» - гласила табличка. Это ложь, просто воскресенье, и все ушли домой раньше положенного времени. В московских столовых и кафе так часто делают, я это заметил. Повесят табличку «По техническим причинам» и уйдут домой. Что ж, тут недалеко столовая. Нужно только опять перейти через дорогу. Закрыто… Ладно, пойду дальше. Дальше будет ещё одна столовая, но она, кажется, на ремонте. Так и есть. Ничего, дойду до Садового, там диетическая. Наверняка работает. Я вошёл в диетическую. Душно и отвратительный запах.
Вот уже пятый год я питаюсь в таких местах. Иногда отчаяние овладевает мной и тогда не остаётся даже сил подтрунивать над собой. Но сегодня ничего, нормально, я говорю себе: «Сейчас, зверь, мы тебя покормим».


8.


В столовой какая-то женщина упала в обморок. Её поддержал мужчина из очереди, усадил на стул. Она пришла в себя. Я немножко помедлил черпать ложкой вермишелевый суп, потом продолжил есть, чувствуя отвращение к себе и бессмысленность жизни.
Я вышел из столовой и остановился в нерешительности. Сумерки сгустились, свет из окон столовой заливал тротуар. Сейчас около восьми вечера, на работу мне к одиннадцати, значит, предо мною три лишних часа. На что их потратить? Я тоскливо огляделся кругом. Подошла какая-то девочка, лет двенадцати, попросила пятнадцать копеек позвонить. Я сказал, что у меня нет «пятнашки», потом вспомнил, что есть, окликнул девочку. Она обернулась. Волосы у неё чёрные, глаза тоже чёрные, блестящие, чистые, взгляд простодушный, доверчивый. Её вид тронул моё сердце. «Вот, возьмите». Она смутилась от того, что я обратился на «вы», покраснела слегка, но «пятнашку» взяла. Я вдруг поймал себя на мысли, что понимаю, почему в дворянских семьях к детям тоже обращались на «вы».
Я, улыбаясь, пошёл прочь.
Когда я был мальчиком, то мечтал, чтобы я, каков я есть, со всеми дурными и хорошими своими свойствами, был самым плохим человеком на земле, а остальные люди чтобы были лучше, краше меня. Пусть бы меня презирали и, быть может, посадили бы в тюрьму за посещавшие меня дурные мысли или сделанные мной проступки, но зато я бы радовался, что остальное человечество превосходит меня нравственно. О, как я мечтал об этом!
Но это было очень давно...
Вскоре я остановился. Куда пойти? Тут мне пришло на память, что в кинотеатре «Москва» идёт ретроспектива американских фильмов. Пойду туда. Тем более, что в этот кинотеатр могу пройти бесплатно. Один знакомый открыл мне секрет, что в баре «У Ханжонкова», что в подвальчике кинотеатра, работает некий Давид, приятель его приятеля. Так вот, проходя мимо билетёрши, стоящей у входа, нужно только сказать: «Я к Давиду», и вас пропустят. Правда, могут переспросить недоверчиво, но тут нужно не теряться, а повторить спокойно: «К Давиду».
Последний сеанс в этом кинотеатре начинается в девять вечера. Я отправился до площади Маяковского пешком, потому что оставалось в запасе много времени. По дороге я купил хлеба в булочной и пачку вермишелевого супа на вечер.
Я мыслями целый вечер был прикован к сцене, что произошла утром. Чуть ли не в сотый раз прокручивал как вошёл в деканат, что говорил, как сел, как отпрянули педагоги, как смутился Николай Пафнутьич, какие глаза, полные холодной ярости, были у Порожнего, его монолог, - и всё более погружался в тихое отчаяние. Я заставлял себя думать о чём-то другом, цеплялся за иные воспоминания, но это удавалось с трудом.


Глава четвёртая



1.


Фильм, который должен был демонстрироваться, назывался «Тутси». Когда-то я уже смотрел его, и мне он понравился, любопытно взглянуть сейчас. Я постоял у кинотеатра, потом вошёл. Пароль сработал безотказно. В баре, этажом ниже, было сильно накурено и шумно. Однако приятно после ходьбы и уличной тревоги ощутить себя в уютном, тесном кругу людей, к тому же не обращающих на тебя ни малейшего внимания.
По телевизору, что стоял на барной стойке за спиной у субтильного бармена, шло сольное выступление какой-то оперной певицы. Звук телевизора был приглушён, и гул человеческих голосов в зале заглушал её пение. Я, размешав ложечкой сахар, осторожно отхлебнул горячий чай, и некоторое время наблюдал за безмолвными гримасами певицы, потом стал рассматривать посетителей бара. Особенно привлекли моё внимание те, что сидели за соседним столиком: двое мужчин с двумя девицами. Вскоре я догадался, что эти девушки из начинающих проституток. Мужчины были восточного типа, безукоризненно элегантно одетые. Один сидел спиной ко мне, с мощной шеей и покатыми плечами, с маленькой головой, стриженной под ноль; другой в полупрофиль, такой же брутальный, только с длинными волосами и в очках с золотой или позолоченной оправой. Стол их был заставлен разными вкусными блюдами, стояла бутылка дорогой водки. Все четверо курили, ели, выпивали и общались. Одна из девиц, менее красивая, держалась поуверенней, но вульгарней своей подруги. Она выдыхала дым в лицо лысому ухажёру, временами громко и противно смеялась. Вторая старалась подражать первой, но то и дело румянец покрывал её щёки. Меня удивила именно она. Странно видеть стыдливый румянец у девушки, выбравшей стезю проститутки... Впрочем, ничего странного – веяние времени...
Минут за десять до начала сеанса на эстраду, что была прямо предо мною, влезло трое мужчин. Вначале я подумал, что это хулиганы - у них был угрюмый, недовольный вид, - но оказалось, что это музыканты. Один из них сел за рояль, другой повесил на грудь электрогитару, третий взял в руки саксофон, и через минуту полилась приятная, семидесятых годов, мелодия. Я посидел ещё минут семь, потом отправился наверх в кинозал.


2.


В заполненном зрителями зале стоял тихий, несколько унылый шумок. Я прошёл к противоположной стене, подальше от входной двери, через которую ещё минут пятнадцать будут входить опоздавшие. Едва я нашёл свободное место, как начался фильм.
Слева от меня одно кресло пустовало, и я запрокинул руку на его прохладную спинку. Хорошо. Фильм оказался недублирован. Однако пока шли титры - переводчик молчал. Это было не в правилах, поэтому зрители нетерпеливо ожидали перевода. Титры кончились, началась история, где герои разговаривали по-английски, а голоса переводчика всё не было. Это было так неожиданно, что все ошалело молчали. Что происходит? Может быть, на рекламном щите было написано, что фильм пойдёт без перевода? Ничего непонятно!..
«Перевод!» - вдруг раздался чей-то разъярённый бас. «Перевод! Перевод!» - закричали из разных мест. Кто-то оглушительно свистнул, несколько человек затопали ногами. Однако никакой реакции на волну возмущения не последовало, и фильм, продолжая идти, погасил эту волну. Воцарилась тишина. Все с враждебным недоумением уставились на экран. Наконец, новый заряд возмущения достиг апогея, прорвался в крики, свист, топанье и улюлюканье. Но фильм погасил и эту вспышку ярости. Волна неуверенности и смятения прокатилась по залу. Несколько человек покинули свои места и удалились. И вот, когда казалось, что можно сойти с ума от подобного безобразия, экран вдруг погас, в зале зажёгся свет. Раздались бурные аплодисменты. Все облегчённо вздохнули, весело поглядывая друг на друга. Возникла некая братская связь между людьми.
«Господа! - раздался вдруг мужской голос через микрофон. - Администрация просит у вас прощения, но переводчик по непонятной причине задерживается. Быть может, кто-то в зрительном зале, знающий английский, переведёт фильм?.. Встаньте, пожалуйста, билетёр вас проводит сюда наверх».
Всех охватило безудержное веселье. «А заплатят за перевод?» - выкрикнул кто-то звонким юным голосом. «Да, - тут же отозвался таинственный голос. - Кинотеатр заплатит». «Сколько? Сколько?» - стали выкрикивать из разных мест. Ответа не последовало. Это ещё более развеселило публику. Через минуту, когда весёлость вдруг сменилась унынием, таинственный голос произнёс следующее: «Господа! Даю вам две минуты на размышление. Если через две минуты не найдёте переводчика, мы покажем вам другую картину…»
Взрыв смеха заглушил дальнейшие его объяснения. Это было возмутительно! Как, нам ещё ставят условие?! Не верилось, что это происходит в центре Москвы… Не верилось, что это вообще происходит!
Впереди меня сидела семья: мать, отец, сын. Они встали и торжественно-скорбно покинули зал. Впрочем, едва они вышли, где-то через минуту, переводчик, ко всеобщему удовлетворению, нашёлся, и тот же голос успокоительно произнёс:
- Начинаем сеанс.
Однако на этом злоключение не кончилось. Едва раздался голос переводчика, как зал зааплодировал в естественном торжествующем порыве от ощущения одержанной победы. Переводчик же эти аплодисменты истолковал как поощрение той совершенно нелепой, дикой интонации, в которую он окрасил переводимую им первую фразу, и поэтому стал продолжать в том же духе. Некоторое время это вызывало хохот у известной части публики, но, наконец, сменилось почти общей досадой. Смех в зале прекратился, тишина, видимо, стушевала переводчика, его дикий артистизм угас, и он стал переводить как и положено - нейтрально.
Вот с таким трудом мне удалось посмотреть фильм в этот раз…


3.


Прежде чем идти на работу в театр, я зашёл на турники. Недалеко от театра, на улице Воровского, в одном из квадратных двориков, есть замечательные турники, брусья, лестничная стенка, чтобы качать пресс… Я ещё весной, едва устроился работать ночным сторожем, отыскал этот спортивный уголок.
Когда-то, в ранней юности, я занимался классической борьбой и даже имел успех областного масштаба. Но потом мне стали ненавистны сами стены спортивного зала, угнетавшие мою всё возраставшую мечтательность, включавшие в себя мир, постылый мне. Я бросил занятие борьбой, хотя счёл это малодушием, потому что продолжал считать, что юноша должен иметь красивое тело и уметь защититься от хулиганов. Кроме того, видя вокруг столько зла, мне всё казалось, что я должен себя готовить во имя высшей правды, которая непременно наступит, но ради торжества которой, быть может, понадобятся усилия душевные и физические. Поэтому меня мучили совесть и чувство неполноценности от того, что мне не хватает силы воли заставить себя заниматься этим видом спорта, в то время как окружавшие меня мальчики не только с лёгкостью заставляли себя заниматься борьбой, но и любили ею заниматься.
В армии, однако, меня, как и остальных юношей, заставляли заниматься на турниках, брусьях, поэтому моё тело оставалось в хорошей спортивной форме. Ещё надо сказать, что я каждое лето проводил на море у своих родственников, поэтому и после армии я каждую весну начинал качаться на турниках, чтобы не стыдно было раздеться на пляже.
Последние два года или даже три я не занимался своей физической формой. Но вот, когда бросил курить, отыскал турники и стал подтягиваться и качать пресс. Мне было приятно, что нарушенная было традиция восстановлена. Хотя то, ради чего я занимался, а именно ради собственного счастья и торжества гармонии, и не было ни мною, ни кем-либо достигнуто…
Ладно. Но зачем я занимаюсь этим сейчас? Кого я хочу очаровать, покорить? Какие идеалы я собираюсь отстаивать?
Эти вопросы если и проносились в моей голове, то ответ был прост. Я НИЧЕГО НЕ ХОТЕЛ, НО НАДЕЯЛСЯ, что счастье ещё для меня возможно. Правда, теперь это счастье заключалось в малом: семья, дом. Всё чаще я подумывал о том, чтобы жить как все и посмотреть, что из этого выйдет.
На турнике я подтянулся десять раз, чувствуя вялость в теле. Сезон гимнастический подходит к концу, через неделю я, пожалуй, вообще брошу заниматься. Слишком холодно становится.
Я не стал отжиматься на брусьях и качать пресс и отправился в театр.


4.


Ужасно не люблю описывать помещения, обстановку, затрудняюсь, когда ведут разговор три или более персонажа, поэтому в описании окружения и бытовых деталей буду краток, буду исходить только из упорствующей целесообразности. Например, нельзя, чтоб как-то не описать моей работы и места работы. Театр этот находится в центре Москвы, на улице В-кого, это недалеко от метро «Арбатская». Помещения театра разбросаны по подвалам, квартирам многоэтажного довольно старого дома. Мой пост находится на первом этаже в бывшей коммунальной квартире, которая включает в себя репетиционные комнаты, режиссёрскую комнату и музей театра. Для дежурного здесь отведена небольшая комната у входа, в которую я и направлялся.
Мы не только сторожили ночью, но сидели у телефона, отвечая на звонки, вели дневник, в который вносили всякую насущную всячину, как то: просьбы, приказания, распоряжения; делали какие-то для себя пометки о поручениях, чтоб не забыть.
В театре было пусто, все разошлись по домам. Васильев, главный режиссёр театра, сейчас в Италии, поэтому в театре пусто, а так обычно здесь полно народу. Сидел один дежурный, вахтёр Андрей. Я обрадовался, потому что люблю с ним поболтать о жизни. Точнее, говорит обычно он, а я молчу. Он рассказывает мне о том о сём, чаще об одной девушке, которая вскружила ему голову, а я как инвалид с удовольствием слушаю его пылкие речи и даю советы бросить эту девушку, которая, как явствует из его невольных признаний, слишком легкомысленна и без сердца. Андрею двадцать один год, у него прекрасные, чистые, лучезарные голубые глаза, розовые щёки и юношеская щетинка на подбородке, которую он иногда забывает или ленится сбривать.
- Привет! - говорю я ему, и сердце моё теплеет.
Сегодня я как никогда нуждаюсь в дружеской беседе, ведь утром меня так унизили.
Андрей рад меня видеть, потому что никто с таким уважением и серьёзностью не относится к его сердечным проблемам. А для меня он воплощение юности и здоровья.
- Как дела? - продолжаю я, любуясь им. - Кто в театре?
- Никого нет. Может, картошки сварим? Я из дому принёс.
- Давай. У меня есть пачка супа и хлеб. Можем суп сварить… Брат твой сегодня будет? – я имел ввиду моего сменщика Матвея. Он часто ночует в театре, потому что репетиции в институте заканчиваются и в полночь, а ему нужно ехать в Подмосковье.
- Нет, Матвей сегодня домой едет.
- Что новенького?
Андрей немного смущается и говорит:
- Я тут познакомился случайно с одной женщиной… Понимаешь, я искал покупателя сигарет. Ну ты знаешь…
- Коммерция.
- Да. Так вот, я ей звоню по делу, спрашиваю, нужны ли сигареты, а она вдруг начинает заигрывать… то да сё. Как пьяная!
- Так может она пьяная была?
- Нет! - возражает Андрей. - Просто ей скучно было на работе сидеть, наверное… Ей голос мой понравился. Спросила, сколько мне лет. Пригласила в гости. Вот, адрес дала.
Андрей показывает листок, вырванный из служебной тетради, на котором аккуратным детским почерком записан адрес.
- Поздравляю… А сколько ей лет?
- Тридцать один.
- О!.. А вдруг она некрасивая?
Андрей задумывается, потом говорит:
- Понимаешь, она мне сама сказала, что она красивая и мне понравится.
- Что ж, съезди к ней, обязательно съезди.
- Ты думаешь?
- Конечно.
- Не знаю… Странная она какая-то.
- Ну тогда не езди, может она больная.
- Да нет, она нормальная…
- Ну тогда поезжай!
Я сижу, жду, может Андрей ещё что-нибудь скажет, но он молчит. Тогда я встаю и говорю, что пойду варить суп. Андрей отдаёт мне картошку, и я ухожу в другое помещение, которое принадлежит тоже театру, но находится в другом подъезде того же дома.


5.


На улице накрапывал дождь. Я подумал с огорчением, что завтра листва будет мокрая.
Спустился в подвал. Поставил кастрюлю c холодной водой на электроплиту, подошёл к стенду, где за стеклом статья Анатолия Васильева, пробежал глазами, может, в двадцатый раз статью и вновь подумал о благородстве текста. Но тут вспомнил, что надо почистить картошку.
У меня в голове всё проворачивалась эта сцена, что произошла сегодня утром. Я находил, что хотя меня и унизили, но я ушёл достойно. Я благодарил случай, что не сказал никаких лишних фраз и слов, а просто попрощался и ушёл. Так вышло хорошо.
Я не сразу услышал, как в дверь кто-то постучал. Моя рука застыла с пакетом супа над кипящей водой. Это наверно Андрей.
«Кто?» - спросил я у двери, прежде чем открыть. «Открывай, открывай, свои», - ворчливо ответил знакомый голос. Это Петя. Он здесь старший вахтёр. Он чудак. Ему кажется ниже своего достоинства представляться, стоя за дверью. А всё потому, что он попал в театр Васильева. И возомнил о себе. Про Васильева говорят, что он гений. Это так, но на самом деле, тайно думаю я, гений - это не так много.
Когда-то мы с Петей учились на одном курсе в институте. Его на втором курсе собирались отчислять, как слабого студента, и отчислили бы, если б мы, студенты, не помогали ему в работе. Теперь же, попав в театр Васильева и дослужившись до главного вахтёра, он набрался важности, отпустил длинные волосы и бороду, подражая Васильеву, стал отпускать сентенции типа: «Зачем помогать ближнему? Ведь этим ты причиняешь ему вред» и так далее. Я знал, чьи слова он повторяет. В общем, меня он забавлял.
Я открыл Пете дверь. Он сделал мне выговор за мою излишнюю осторожность. На самом деле ему просто досадно, что такой важный человек стоял перед закрытой дверью.
- Суп будешь? - спросил я угрюмо.
- Да.
Через несколько минут суп сварился. Я позвонил по телефону Андрею, чтобы он закрывал театр на ключ и шёл ужинать.
Петя скрылся в уборной. Я уже сказал, что он подражает Васильеву. Помню, на первом курсе он подражал внешности нашего Николая Пафнутьича. Для чего отрастил профессорскую бородку, как у того. Видимо, искал его благоволения. Заискивал он, правда, тогда перед всеми педагогами, потому что его положение на курсе, повторюсь, было зыбким. Он догадывался об этом и трусил. Заискивал он даже перед некоторыми студентами, в частности, передо мной. Бывало, встанет с папироской в руке в холле третьего этажа, в проходе, ведущем в мужской туалет, и глазами спаниеля глядит на вас сквозь оправу очков: я хороший, возьмите меня в работу, ободрите меня. Он очень хотел, чтобы его не выгнали. Иной раз не знаешь, как отойти от него, не сказав какой-нибудь ничего не значащей глупости.
Я сочувствовал ему и на втором курсе стал помогать: работал с ним над его отрывками. Мне не хотелось, чтоб его выгнали.


6.


Мы славно поужинали втроём. Я разговаривал только с Андреем, но под конец трапезы раздобрел и заговорил и с Петей. Потом Андрей ушёл на вахту, а я стал мыть тарелки. Петя опять скрылся в уборной. Я хорошо к нему отношусь, так же как и ко всем, но он изменился в сторону беспочвенного ощущения собственной значимости, как я уже сказал. Вот и сейчас, сбежал в туалет, чтобы не мыть посуду. Изо дня в день за ним прослеживается прижимистость и высокомерие: он редко вносит в общий ужин свой пай, а если вносит, то обычно только хлеб; готовить для других избегает и посуду после себя не спешит мыть, надеясь, что это сделает другой, а он в это время будет разглагольствовать об искусстве или Боге. Или прятаться в туалете, как сейчас. Иногда это выводит меня из себя, и я напоминаю ему о негласной этике. Тогда он молча выполняет требование, но чаще мне легче промолчать и всё сделать самому. Как и поделиться пищей. Мне неприятно не владеть своими инстинктами или даже справедливым негодованием. Вот и сегодня вечером, едва Петя вошёл, как алчность колыхнулась в моём сердце, - ведь на третью порцию я не рассчитывал, - но я быстро справился с нею.
Петя вышел из туалета и сел на диван, стоящий тут же в холле, помолчал, наблюдая за моей работой, - я повторно заваривал чай, - и проговорил:
- С Петровичем собираюсь кино снимать.
- Да ты что? – я затрепетал, так как, должен признаться, снимать кино – моя мечта. – Что за фильм?
- По рассказам Генриха Бёлля. Петрович предлагает.
- Петрович, это тот оператор с бородой, у которого мы были дома?
- Да.
- У него всё ещё есть 16-ти миллиметровая камера и чёрно-белая пленка?
- Да.
- А что за рассказ? О чём он? – спросил я взволнованно и подумал, что жаль, что за дело берётся этот туповатый Петрович.
Меня с ним познакомил Петя прошлым летом. Мы хотели втроём снять короткометражный фильм, но я не сумел с Петровичем договориться. Он мне показался упрямым, ограниченным человеком, скучным собеседником. Быть может, я ему показался таким же. Впрочем, мы расстались хотя и холодно, но любезно. Вдруг в этот раз удастся договориться. Вот бы ввязаться в их компанию!
- О чём рассказ? - повторил я вопрос.
- Я не помню, - мой товарищ замялся, видимо, не читал его, и ему было стыдно признаться.
- Давай я ввяжусь в ваше предприятие, - выпалил я вдохновенно.
Петя обрадовался:
- Конечно! Давай!
Я был уверен, что он согласится. В институте все педагоги возлагали на меня большие надежды, говорили, что у меня талант. Петя был свидетелем моих успехов, я был для него авторитетом, тем более, что я взял его под покровительство, как уже сказал, и работал в его студенческих режиссёрских отрывках в качестве актёра. При этом он мне часто передоверял режиссуру. То есть свою работу. Вот и сейчас, думаю, он не решился бы самостоятельно, без меня, начать снимать кино. Тем более, что он даже не читал рассказа Бёлля. А уже хотел снимать. Видимо, он мысленно уже решил опереться на меня.
Поскольку мы оба пока не читали рассказа, то стали мечтать, какие сюжеты годны для будущего фильма. Я сказал, что раз фильм немой, то неплохо бы снять эксцентрику, комедию. Петя держался мнения, что не стоит из-за такого пустяка, как отсутствие звука, оглупляться и надо снимать серьёзную вещь. Я подумал, что серьёзной вещью будет у него какая-нибудь многозначительная глупость или нелепость, а вслух сказал, что надо исходить, прежде всего, из того, что мы имеем. Отсутствие звука требует от нас минимизировать диалоги, усложняет художественную задачу. А задача в любом случае в том, чтобы донести с наибольшей полнотой и ясностью то, что мы возьмём себе за труд выразить. Не надо об этом забывать. Поэтому недостаток – отсутствие звука – можно обратить в достоинство, если не пренебрегать этим и, более того, исходить из этого. Петя, выслушав меня, предложил сначала подумать о философии и метафизике будущего фильма. Мне это казалось странным – думать о метафизике, не имея сюжета. Поэтому я сказал:
- Сейчас нужно думать не о философии, которой мы наполним фильм, а о крепком сюжете, необычной истории, пусть даже не комедийной, но способной сконцентрировать осмысленную энергию.
В глубине души я думал, что возможен и путь, обозначенный Петей, но я не чувствовал в себе необходимых для этого духовных сил, а Пете было невдомёк, что для этого нужны особые силы, он не ведал их. Когда он говорил «духовность», то смотрел в небо, открывал рот и запрокидывал мечтательно голову, в то время как следовало бы опустить голову, прикрыть веки и вглядываться внутренним взором вглубь своей души.
Одним словом, разногласия охладили слегка наш творческий пыл, - Петя уже видел наш будущий фильм в виде какого-то условного искусства, как балет, в то время как я доказывал, что кино искусство безусловное, - но я всё же надеялся, что в дальнейшем, ловко маневрируя, сумею отстоять себя, не задевая особенно самолюбия моего товарища, которое у него непомерно выросло.


Глава пятая



1.


Сегодня, когда я от нечего делать разглядывал театральную афишу, мне взбрело на ум пойти в театр. В какой? Я выбрал театр, где главным режиссёром Порожний.
За пять лет, что нахожусь в Москве, я очень мало ходил в театры. Мне скучно в них. Более того, они меня удручают. Но я люблю театр. В своей жизни я видел несколько великих спектаклей, которые убеждали меня, что театр - высокое искусство. В театре же Порожнего можно найти всё - взрывы, фейерверки, падающие столы, голые женские груди, нельзя только найти искусства. Поэтому, будучи студентом, я избегал ходить на премьеры мастера, на которые, как один из учеников Порожнего, я должен был ходить. Если же  избежать не удавалось, то глядя на сцену, где играли знаменитые артисты, я говорил себе: скажи честно, ты хочешь в этом участвовать? И каждый раз отвечал себе: нет. Я не хочу тратить на это жизнь.
Теперь же меня вдруг потянуло увидеть пёструю безвкусицу, чтобы скоротать время и отвлечься от назойливо-однообразных тягостных мыслей. Кроме того, я надеялся случайно встретиться с Николаем Пафнутьичем и ещё раз переговорить с ним насчёт диплома. Конечно, этот разговор был бы сложным и унизительным для меня. Но надо преодолевать себя. Ох, как бы я хотел вернуться в прошлое и избежать своего глупого, заносчивого поступка, после которого Порожний выгнал меня с курса. Странное дело, теперь мне мой поступок кажется заносчивым. Но если вдуматься, то это не вполне так.
Впрочем, путь, на котором я стою, необходимо пройти. Сколько мне предстоит унижений, голодовок, прежде чем я вновь начну возвышаться? Да и начну ли? Беда в том, что я забит и унижен. Я хочу только есть и занят тем, что рыскаю по Москве целый день то в поисках пищи, то просто убивая время…
Итак, я решил идти в театр. Но меня смущали два обстоятельства: как пройти без билета? И куда деть булку в прозрачном целлофановом пакете у меня подмышкой? В театр с булкой неудобно идти.
Я стоял на противоположной стороне от памятника Пушкину, возле «Макдональдса», и размышлял. Взгляд мой остановился на женщинах, выстроившихся цепочкой у спуска в подземный переход и продававших с рук продукты питания. Я решился предложить какой-нибудь старушке купить у меня хлеб по госцене. Я подошёл к ближайшей пожилой женщине, торговавшей молоком и печеньем. К моему удивлению и радости, женщина сразу же согласилась. Я даже отдал ей хлеб с целлофановым пакетом.


2.


Возле театра было людно. Горели фонари, свет падал также из вестибюля здания. Впрочем, было не ярко, на лицах вокруг глаз лежали тени, а белки глаз поблескивали.
Публика была разношерстная, попадалось довольно много хорошо, даже шикарно одетых мужчин и женщин. Я вдруг вспомнил, что плохо одет и не стоило бы идти в театр. Но желание увидеть Николая Пафнутьича и переговорить с ним насчёт диплома толкало меня.
Две билетёрши проверяли билеты у входивших и с ненавистью посматривали на группку студентов театрального училища, облепивших входные двери в надежде прорваться без билетов. Я увидел свою однокурсницу Анжелу, которая вместе со своим мужем читала афишу, стоя в фойе. Она меня не заметила. Её муж настоящий японец. Из Токио. Оба они были дорого одеты, между нами пролегала социальная пропасть, и я не решился к ней подойти. Анжела из хорошей актёрской династии. Впервые я её увидел лет пять назад, когда приехал поступать в институт, во дворе Щепкинского театрального училища, в июне месяце, в разгар предконкурсных прослушиваний. Помню, светило яркое солнце, было жарковато, абитуриенты старались скрыться в тени раскинувших свои ветви деревьев. Я ходил в тени взад и вперёд, в ожидании своей очереди быть прослушанным... Как я ни волновался, а всё-таки так и искал глазами красивых девушек. Мне почему-то казалось, что их недостаточно много, и всё, видимо, оттого, что я ещё до приезда в Москву воображал увидеть необыкновенных красавиц, каких, быть может, вообще не рождается. Однако, не будь я столь разочарованным, то непременно сказал бы себе, что ещё не видел столько красивых девушек за один день. И вот, прохаживаясь взад-вперёд, я увидел Анжелу. Я тут же вспомнил своего школьного товарища, который был влюблён в неё, поскольку она тогда снялась в фильме, имевшем большой успех среди молодёжи. Анжела действительно была очень красивая. Светлые, шелковистые длинные волосы и голубые глаза, белая чистая кожа, правильные тонкие линии лица, яркий маленький ротик... Вдобавок, она была в голубом платье, которое ей так шло... Пожалуй, она была самая красивая во дворе...
Она поступила в Щепку, я в ГИТИС, но на втором курсе Анжела неожиданно перевелась в наш институт и стала моей однокурсницей. Правда, к этому моменту я уже был сильно влюблён в другую, поэтому не испытал того очарования от её появления, как полтора года назад...


3.


Я пошёл на служебный вход со слабой надеждой застать там однокурсницу, которая работает у Порожнего в театре. Я вошёл в помещение и остановился возле вахтёрши, разговаривавшей с каким-то хорошо одетым мужчиной. Вокруг было чисто и просторно. Я чувствовал себя неловко в старенькой куртке, порванных кроссовках. Мужчина отошёл от вахтёрши, она тут же вцепилась взглядом в меня. Оценив мгновенно, кто перед нею, высокомерно спросила: «Вам кого?» От злости и смущения я процедил сквозь зубы: «Мне нужна актриса Богоборова. Знаете такую?» «Не знаю, - ни мало не смущаясь ответила женщина. - Она занята в спектакле?» «Не знаю. Боюсь, что нет». «Тогда её нет в театре», - заключила вахтёрша. «А Николай Пафнутьич здесь?»
Тут к моей радости появился сам Николай Пафнутьич. Он пробегал мимо и не заметил меня. Я окликнул его. На его лице выразился то ли испуг, то ли растерянность.
- Николай Пафнутьич, - начал я с улыбкой, которая далась мне с трудом, - можно попасть к вам на спектакль?
- Конечно, - вдруг обрадовался педагог и облегчённо выдохнул. - Только мест нет.
- Ничего, я найду.
Николай Пафнутьич пригласил меня следовать за собой. Нет, ей-богу, я к нему питаю самые добрые чувства! Ободрённый приветливостью педагога, я как бы шутя спросил:
- Ну так диплома мне уже не видать?
На лице моего проводника вновь выразилось беспокойство, и он после паузы сказал:
- Как жаль, что ты не умеешь себя вести. Я поговорю ещё раз с Порожним. Через два дня он вернётся из Ленинграда. Ты позвони мне дня через три-четыре. Хорошо?
      - Хорошо, - растроганно сказал я и был готов обнять Николая Пафнутьича.


4.


Мы оказались в большом, ярко освещённом фойе. Здесь мой Вергилий оставил меня. Толпы людей стояли в очередях в гардероб. Те, которые разделись, поднимались вверх по широкой и массивной лестнице. Я тоже разделся. Петелька на куртке у меня оторвана, но старушка-гардеробщица не сделала мне из-за этого замечания, и я её мысленно поблагодарил за это.
Я стал подниматься вверх по лестнице. Мои дырявые кроссовки ступали на чистый мягкий ковёр, устилавший ступеньки. Я чувствовал дискомфорт. Явно я не готов к посещению театра. Не лучше ли пойти домой? Между первым и вторым этажами стена была зеркальная. Я увидел своё отражение в зеркале и был почти шокирован своим жалким видом среди окружавших меня людей. Мне ничего не оставалось, как побежать обратно к гардеробу, чтобы одеться и уйти из театра. Вахтёрша долго не могла отыскать мою куртку, а я томился в ожидании… Наконец, мне выдали куртку!..
На улице заморосил дождик. Опять листва будет мокрая! Я накинул капюшон на голову и пошёл в метро. Здесь я как дома. Всё ж таки у меня было хорошее настроение. Главное, оживает надежда получить диплом. Вот получу диплом, а там заживу по-новому. Возвращусь на родину, устроюсь в театр, буду деньги получать и питаться как все. Быть как все - вот мой идеал.


Глава шестая



1.


Сегодня случилось ужасное происшествие. У девушки, которая каждое утро гуляла с чёрной собакой, пёс попал под трактор. Это был спаниель. Она мне сообщила породу собаки за пару недель до несчастья. Потому что мы с ней начали общаться. Вначале диалоги были короткими, такими примерно:
- Какая красивая у вас собака.
- Спасибо.
Или так. Я:
- Какая погода сегодня хорошая.
Она:
- Да. И тепло.
Я, отмерив паузу:
- Ну ладно. Гуляйте.
Впрочем, вскоре она стала заговаривать первой и вытянула из меня всё, что её интересовало. Например, то, что я студент театрального института. (Здесь мне пришлось солгать, но я представлялся студентом для краткости, а не из тщеславия. Мне просто лень было объяснять собеседнику, за что меня исключили из института, как я сейчас существую и почему живу так, а не иначе. Последнее объяснить мне казалось вообще невозможным.) Далее она из меня вытянула, почему я работаю дворником, где живу, откуда родом. О ней же я ничего не знал. Правда, мы друг другу представились в самом начале. Её звали Ладой. Мне имя её не понравилось. Да и она разонравилась очень скоро. Ей было лет восемнадцать, она была так жизнерадостна и общительна, столько любопытного, на её взгляд, происходило вокруг, что я стал томиться, стоя рядом с нею, и уже не знал, как от неё отвязаться. Нет, никогда не женюсь на москвичке! К сожалению. Сказать по правде, мне казалось глупым всё, что она рассказывала, но, как говорится, назвался груздем, полезай в кузов, - и я улыбался натужно, слушая её. Она, однако, вскоре почувствовала моё стеснение и спросила, почему я такой замкнутый. Я не смог этой девочке ничего толком ответить, но вновь почувствовал тревогу за свою полноценность и угрюмо распрощался с нею. После этого разговора мы несколько дней не общались. Это стало большим облегчением для меня.
Впрочем, меня раздражало то, что она с прежней добродушно-снисходительной улыбкой здоровается со мной, но к тому времени, когда случилось ужасное происшествие, раздражение моё исчезло, и я вновь стал вступать с Ладой в беседу, - всё-таки она красивая, - и девушка мне любезно отвечала, но уже не терзала вопросами.
И вот сегодня, в середине октября, а именно пятнадцатого числа, случилось это несчастье.


2.


Погода с утра стояла хорошая, день обещал быть тёплым, солнечным. Я как раз объяснял Ладе правила приёма в театральный институт, спаниель бегал по палисаднику за голубями. Старичок, что каждое утро семенил по дорожке, уже вышел на свою изнуряющую прогулку. Послышалось роковое (если б знать!) приближение трактора. Я от радости, что он смоет листву, отважился рассказать Ладе одну смешную историю из тех бесчисленных анекдотов, что гуляют из уст в уста в театральной среде. «Надо же как я разошёлся!» - самодовольно подумал я, впрочем, чувствуя дискомфорт от некоего раздвоения сознания, от облачения себя в того, кем не являюсь. Вслух же произнёс: «Трактор идёт». И прервал на мгновение свой рассказ.
И вот, когда трактор поравнялся с нами, смывая упругой струёй воды листву на обочину дороги, Зюзя (так звали собаку) увлёкся погоней за голубем, который, как нарочно, пролетел перед носом трактора. Зюзя счастливый мчался за ним, не замечая опасности. Бедняга попал под переднее колесо трактора. Он так и не успел сообразить, что же, собственно, произошло. Смерть была мгновенной. Лада даже крикнуть не успела, настолько всё произошло неожиданно. Конечно, она потом закричала и даже заплакала и, наконец, вся в слезах, убежала в подъезд звать родителей. Дедушка-спортсмен, проходя мимо, только крякнул и махнул рукой, -  философский жест.
Через минуту вышли родители. Отец успокаивал мать, которая бранила дочь за то, что та оставила собаку без присмотра, дочь рыдала и жалась к отцу, а он успевал ещё и её гладить по головке. Собака лежала бездыханно. Я стоял в стороне как оглушённый и чувствовал себя виновником смерти Зюзи. Наконец, мужчина подошёл ко мне, спросил, есть ли у меня лопата, я ответил, что есть и вызвался помочь похоронить пса. После чего он повёл своих женщин домой, а я стал копать яму в палисаднике.
Через некоторое время отец девушки вернулся, взял ещё тёплый труп пса, перенёс его в палисадник. Там мы его и похоронили. Заплаканная Лада вышла посмотреть на могилку Зюзи.
Наконец, я отправился в подвал, где оставил рабочие инструменты, а потом пошёл домой, видя всё время перед глазами эту сцену, когда любознательная и весёлая собака неожиданно для себя гибнет под колёсами трактора. Водитель трактора, кстати, почти сразу уехал дальше поливать тротуар…


3.


Сейчас, вечером, когда я делаю эту запись, мне смерть собаки кажется символичной и почти идеальной. Да, да, бежать ребёнком за бабочкой и неожиданно быть сбитым автомобилем… Что может быть привлекательней для фаталиста!..
И ещё закралась мысль, что, видимо, Ладу я больше не увижу, ведь гулять ей больше не с кем. И я почувствовал облегчение, а вслед за ним укол совести: плохо ценой смерти Зюзи покупать своё ничтожное благополучие…


Глава седьмая



1.


Меня отыскал мой земляк, с которым мы когда-то вместе начинали в театральном кружке. Сейчас он работает в Харькове, в театре, а заочно учится в нашем институте. Сессия у Олега (так его зовут) началась вчера. Каждый год (а он поступил на год позже меня) Олег, приехав на сессию, находит меня, а это раньше было просто сделать - я всегда был в институте или общежитии. Раньше я брал его жить к себе в комнату, потому что заочников селили по четверо-пятеро человек в одну комнату, а я жил один, хотя со мною числились ещё двое моих однокурсников. Но один снимал комнату у знакомых, где предавался усладам мужеложства, другой приезжал редко, так как жил в Подмосковье и после занятий обычно ездил домой. Вообще у нас в общежитии очники только на первом курсе, ну ещё, бывает, на втором, в комнатах живут по трое-четверо. Зато к третьему курсу все улаживают свои дела с комендантом таким образом, что живут самое большое - по двое, а то и в гордом одиночестве, как я. Правда, я ничего для этого не делал - всё устроилось само собой.
Теперь найти меня гораздо труднее, но языки до Киева доведут.
Олег нашёл меня в театре. Был вечер. Я только вошёл в подъезд дома, где располагался театр, как столкнулся на лестнице с другом. Мы радостно обнялись. Фамилия у Олега - Соболев. Красивая фамилия. Олег рыжий и чем-то похож на Пьера Ришара, и он еврей, хотя всегда нам говорил, что армянин. Но сначала у него папа уехал в Израиль, потом мама, так что версия, что он армянин, отпала. Его юная сестра выше его на две головы. Она подающая надежды волейболистка и уже тренируется в какой-то профессиональной израильской команде.
Я постеснялся пригласить Олега в театр, на своё рабочее место, потому что в театре ещё находилась администрация, которая пристрастно следила за работой сторожей, да и по инструкции - я твёрдо это помнил, - нельзя было водить с собой посторонних.


2.


Мы вышли с другом на улицу. Давно стемнело. Горели окна домов. После первых горячих, скоропалительных вопросов наступила приятная пауза, в которой хорошо было чувствовать рядом с собою плечо старинного друга.
Мы решили идти на Красную площадь. Это минут пятнадцать ходьбы. Олег расспрашивал меня о моём положении, я отвечал неохотно, - скучная тема. Друг сказал мне, что я гордец. «Почему?» - спросил я изумлённо.
- Потому что вместо того, чтобы вовсю пользоваться талантом, отпущенным тебе природой, ты ничего не делаешь, живёшь бомжом, в общем, - ты не обижайся, но я скажу тебе то, что думаю, - ты явно обижен на весь свет и на Порожнего за то, что тебя исключили из института.
- О как ты неправ! - воскликнул я тоскливо. - Напротив, я понимаю Порожнего и более того, будь я на его месте, я поступил бы, может, точно также. Но дело не в нём. Совсем не в нём. Хотя и в нём тоже. Но я не обижен на него. Иначе пришлось бы обидеться на всё человечество. Дело в другом. Во мне. Поверь, что я не гордец. И не обижен. Хотя я и сейчас утверждаю, что Порожний не художник. Дело во мне. Я ничего не хочу. У меня нет более или менее серьёзной цели в жизни.
- Так поставь цель! – досадуя, воскликнул Олег.
- Ставлю! Пытаюсь ставить! И не могу удержать. К тому же меня не покидает чувство абсурдности всех этих целей…
Мы прошли некоторое время молча. «Жизнь - это игра, - продолжил я. - Игра. Вот почему весь мир - театр. Мы играем в игру, придаём жизни смысл, выбираем для себя роли и как заправские актёры, которые, даже рыдая на сцене, не забываются и помнят, что они всего лишь представляются, едим, пьём, говорим об искусстве, политике, спим с кем придётся, - я имею ввиду женщин, - учим детей добру, в которое, кстати, не верим; делаем карьеру, а в сердце носим насмешку над жизнью, а вместе с тем, думая о смерти, испытываем страх. И ведь не только от избытка воображения боимся смерти. А ещё и потому, что сердцем давно нащупали мель жизни, и вот чувствуем себя словно попавшими в глубокую яму, яму страшную, из которой нам видны бегущие по небу облака… Впрочем, наверное, непонятно, да?» «Ну почему? Понятно», - торопливо сказал Олег.
Мы подошли к Красной площади. Здесь народу было побольше, поэтому мы прервали разговор. Да и о чём говорить!..


3.


Мы договорились с Олегом завтра встретиться и выпить бутылку горилки, которую он привёз с собой из Харькова специально для нашей встречи. Я предложил встретиться у зоопарка, рядом есть пельменная, где можно выпить и закусить, а потом отправиться в зоопарк посмотреть на братьев наших меньших. Я стал рассказывать другу о своём впечатлении от посещения зоопарка. Здесь я по-настоящему оживился, чем рассмешил Олега. «Ах, ничего-то ты не понимаешь! - полушутя-полусерьёзно воскликнул я. - Это же наши близнецы, близнецы! Вот погоди, завтра сходим обязательно к ним, и ты сам почувствуешь…»


Глава восьмая



1.


Я вернулся домой. Кирилл, который вчера возвратился со своих альпинистских сборов, выскочил мне навстречу почему-то из моей комнаты. Он смутился и объяснил мне, что заходил в мою комнату за чашками, которые мы оставили днём на моём столе, попив чаю. (Мы с ним обсуждали стратегию его поведения, чтобы не попадаться на глаза соседу-стукачу.) В руках у него действительно были чашки. Я сказал «да, конечно» и прошёл в свою комнату. Мне было неприятно, что он заходил ко мне. На столе, после нашего чаепития, я оставил дневник, который обычно прячу в старую коричневую сумку, которую, в свою очередь, прячу в ящик письменного стола. Я бы не хотел, чтобы Кирилл прочитал хоть страничку из моего дневника, да и вообще - одно то, что я веду дневник, обнаруживать перед ним было бы неловко. Но с другой стороны, какое мне дело до того, как он отнесётся к моим записям.
Однако я специально вышел к вечернему чаю, чтобы понаблюдать за Кириллом. Мы болтали о том о сём, а я всматривался в его глаза. Что-то они мигали чаще обычного, да и в уголках глаз таились как будто чувство вины и насмешка. Точно читал мой дневник. Ладно, пора кончать и идти к себе. Я сухо поблагодарил его за компанию и ушёл в свою комнату.
Что же он читал? Последняя запись сделана мною четыре месяца назад. Вот она.

«Я - бывший студент. Меня выгнали из театрального института "за нарушение профессиональной этики". Так звучит формулировка в приказе об отчислении. Стоит сказать, что до окончания института мне оставалось два месяца. Так бывает. Не я первый, не я последний. Я не жалею о случившемся. Я сам страстно хотел этого… Как объяснить?.. Ах, как трудно объяснить то, что умерло во мне, а значит и для меня. Но попробую. Я - талантлив. Возьмите это за аксиому. Если не верите, то, как говаривал один персонаж у Камю, вмешается полиция и докажет вам, что истина на моей стороне. Впрочем, не буду больше отвлекаться. Я - талантлив. Во всяком случае, был таковым.
Известно ли вам, что талант - это бремя, тяжёлое прежде всего для своего носителя? И что же? А то, что я не всегда мог совладать с собою, учась актёрскому ремеслу у людей, чьи дарования значительно уступали моим. Более того, среди моих педагогов были такие ничтожества, что я, в конце концов, разлюбил профессию, к которой имел призвание, разлюбил и сам театр и даже само искусство. Впрочем, то, что я разлюбил искусство и литературу - другая статья. Это скорее плод моего внутреннего пути. Не буду об этом.
Актёр вообще очень зависим от режиссёра. Тем более, если он ещё студент и только обучается профессии. Вот где поле для безнаказанной педагогической деятельности различного сорта шарлатанов, объявляющих себя посвящёнными! Сколько пошлости, глупости слышали мои уши за четыре года обучения! И всё это в тоне вещательном, наставительном. Впрочем, все эти мерзости можно снести, ведь проучился же я, хотя и с трудом, целых четыре года, но талант… талант мешает приспособиться! Не однажды моё сердце готово было разорваться пополам от отчаяния, что меня обрывают, не дают моему духу высказаться до конца…
А так я, наверное, конформист. Я малодушен и тщеславен. Я угодлив. Не однажды, например, я бегал перед началом занятий к раковине за водой для мастера. Причём заботливо мыл стакан, сливал подолгу воду, чтобы набрать холодной и чистой… В этом я не находил ничего унизительного для себя, и не понимал тех студентов, которые чванились непонятно в силу каких заслуг и не оказывали должного уважения людям, превосходящих их хотя бы возрастом.
"Но где же логика? - скажете вы. - Только что вы бранили своих педагогов, а теперь браните своих товарищей, не отдающих должного уважения педагогам?.."
Да в том-то всё и дело, что и я оказывал педагогам уважение, но в творчестве… в творчестве я их превосходил!
Ах, если бы вы знали, что такое вдохновение! Нет, это не то, что думаете вы. Никто не знает, что это такое, кроме самих творцов! В этом драма художника. Впрочем, у него довольно и других драм. Я просто попрошу вас представить себе Пушкина, скользящего пером по бумаге в приливе вдохновения. Допустим, он выводит: "В томленьях грусти безнадежной, в тревогах шумной суеты…" И вдруг, представьте себе, когда он выводит это, его останавливает какой-нибудь Сидоров, стоящий у него за спиною (знаю, что случай невозможный, но представьте себе) и говорит: «Саша, строчку "В томленьях грусти безнадежной" замени на "В томленьях сладостных и смачных" - так будет лучше».
Что бы ему ответил Пушкин? Боюсь, убил бы на месте. И дело не столько в том, что Сидоров не понимает поэзии (а следовательно и жизни), а в том, что вдохновение прерывать нельзя! Это губительно для целого, для произведения, которое в случае грубого, слепого вмешательства извне просто не состоится. Так почему же в актёрской профессии эта закономерность не учитывается? Ведь законы творчества одинаковы для всех видов искусств. Почему режиссёр, постаревший, поглупевший, чванливый человек, смеет гасить искру гениальности, зажёгшуюся в молодом артисте, только по той причине, что такова традиция русского театрального дела, где режиссёр - бог, а актёр - пешка в его руках. Да, у истоков режиссёрского театра стояли великие люди - Станиславский, Немирович-Данченко, но они давно умерли, а нам в наследство остались губительные для таланта традиции… Впрочем, я не предлагаю ничего. Я не вернусь больше к театру, слишком много кровавых слёз оставлено мною в стенах института…»


2.


На этом запись обрывалась. Мне стыдно было читать собственные строки. Я даже покраснел. С чего это я взял, что я лучше их?.. То есть да, я помню, что мне что-то удавалось… Ах, какая теперь разница! Я закрыл дневник.
Если Кирилл прочитал хотя бы эти строки, то подумал, наверное, что у меня мания величия… Я засмеялся… А всё-таки стыдно. Я опустил глаза вниз и увидел, что под столом валяется листок формата А4. Я поднял его и тут же узнал тест. Это тоже было написано месяца четыре назад.

«Теперь я в праздности и у меня масса времени, чтобы разобрать по косточкам мой поступок, но говоря вообще и сразу – я совершил глупость. Полтора года назад или за год до моего отчисления я действительно имел веские художнические причины уйти. Тогда произошло внезапное постижение метафизического пространства роли, я понял вдруг суть профессии и искусства вообще, я испытал вдохновение. Однако то, что мне открылось, было совсем в стороне от того, чему нас учили. Я и прежде, сознательно стремясь подчиниться воли педагогов, интуитивно сопротивлялся, был недоволен работой. Если меня хвалили, - а хвалили меня почти всякий раз, - я не верил похвалам и пытался заново постигнуть текст роли и чувствовал, что стою как бы перед запертой дверью, за которой есть свой мир, но мне туда не попасть. Это было мучительное, грызущее сердце, осознание. И вот однажды дверь отворилась, я попал в эту комнату, и это было чудо, равное которому мне не доводилось испытывать. Разве что любовь. Но в творчестве есть ещё своя мистика. Тогда, кстати, у меня это всё совпало: и любовь, и творческий акт, и, как плод, мистические переживания. Что я называю мистикой? Скажем, пропарил я по тексту роли с лёгкостью, чувствуя самостоятельную рефлексию всего моего организма на чужие и свои реплики куска пьесы, и задним числом (которое может начаться еще на сценической площадке) начинаю ужасаться силе, влекущей меня из какой-то точки внутри меня, которая как бы первоначальный сгусток энергии, воля. Я испытывал мистический ужас, потому что то, что я высвободил, превышало меня самого. Иногда я даже старался исправить собственное вдохновение, пытаясь втиснуть его в рамки более обывательские, умом пугаясь беспредела. Однако такие высшие творческие минуты происходили со мною не так часто, а если честно – я мог бы перечесть по пальцам такие случаи, но и этого достаточно, чтобы постичь природу творчества.
Анатолий Васильев наиболее близок мне из плеяды великих. Он, однако, открывает тёмное, гибельное пространство внутри человека и поэтому испытывает не "священный ужас", а животный ужас, страх. Он не падает пред своим творением в благоговении, как Рафаэль пред своей Мадонной, а волею творца уничтожает в себе инстинкт самосохранения, чтобы продолжать творить».


3.


Я снова испытал приступ стыда и беспокойства. Откуда этот листочек здесь? Утром я доставал из письменного стола коричневую сумку с рукописями, пытался читать одну свою повесть, написанную почти два года назад, - надеялся, что она мне понравится, - но испытал такое отвращение к тексту, что быстро закрыл тетрадь, исписанную мной крупным округлым почерком. У меня вообще три почерка – один только для себя, мелкий, более похожий на ту линию, какую оставляет остриё сейсмографа на плёнке при отсутствии колебаний земной поверхности; другой, в котором уже угадываются буквы, напоминает арабскую вязь (оба варианта используются мной только в черновых записях для себя и разница только в том, что в одном случае я мыслю образами быстрее, в другом – медленнее); третий почерк – для читки другими, крупные каллиграфические буквы. Чистовик. Неужели я уронил этот листок и не заметил? Или это Кирилл копался в моей сумке?
Одна эта мысль, что он мог читать мою повесть, заставила меня испытать новый приступ стыда. Я решил проверить положение сумки. Открыл ящик письменного стола. Кажется, лежит так, как я ее клал утром. Хотя чёрт его знает. Достав сумку, сел на стул, открыл замок-молнию. Вот она, моя повесть в общей тетради в клеточку, сверху сумки. Так ли я её клал? Я достал тетрадь. Моя повесть называется «Дневник пустого человека», писал я её в институтской общаге. Главный герой у меня фельетонист, который пишет дневник. Я стал дрожащими пальцами листать рукопись. Одна страница была почти чистая, только сверху её чистоту портил мой каллиграфический почерк. Я узнал окончание главы о пионервожатой. Моему герою было тринадцать лет, ей восемнадцать, и он был в неё влюблён.

«...меня чрезвычайно мучили мои соперники: её любимчики. И хоть я тоже считался её любимчиком, но главное заключалось в том, что я стоил её внимания, а они нет. В их сердцах было столько неискреннего, столько эгоистичного и мелкого, что я стал тайком от неё их переделывать: лупасить их и заставлять делать великодушные поступки...»


4.


Я стал листать главы своей повести. Вот некоторые из них:

«В поисках цели сочинения
Я никак не понимаю сквозной цели своего дневника. То есть я понимаю цель тщеславную: чем больше напишу, тем внушительней будет. Однако для цели творческой, помимо одного благородного желания показать себя в центре противоречий нашего времени, должно быть нечто более высшее и более талантливое. Я чувствую, что могу так писать до самой смерти, а в результате окажется, что я не более как заливисто свистнул в общественном месте в своё тщеславное удовольствие. И всё же таки я надеюсь, что всё это крайне здорово, что я написал, а если и скажу об отсутствии сквозного сюжета и прочих нецельностях, то лишь для того, чтобы упредить читательскую критику в свой адрес. Ведь ты, читатель, всё-таки не стоишь ни одного листочка из моего дневника. Да и вообще. Сказать тебе правду? На этом вонючем, но таком дорогом белом свете есть, пожалуй, два-три человека, чьё мнение может действительно сокрушить меня. На твоё же мнение я плевал и заранее упреждаю все твои пошлые выпады в свой благородный адрес. Однако ты думаешь, что я кончил? Нет, погоди! Я ещё хочу тебе кое-что сказать. Вот ты, читатель, всё ищешь в литературе каких-то небывалых откровений, тебе всё хочется иметь пророка в своём отечестве. И вот ты называешь пророками очередных пушкиных, чьи вонючие сочинения не переживут тебя, читатель. А я тебе говорю, что сейчас нет хороших писателей, кроме меня, конечно. Но так как я на этом своём дневнике и издохну, то считай, что я действительно не более как хулигански свистнул. Теперь послушайся моего совета и не ищи сейчас ничего из-под литературы. И хотя всё-таки надеюсь, что придёт какой-нибудь новый Пушкин, но пока его нет и поэтому слушай: у тебя под носом жил и умер Андрей Тарковский. Поверь, это дарование куда крупнее всех наших настоящих писателей вместе взятых! Слушай далее: жив пока ещё, слава Богу, Анатолий Васильев, театральный режиссёр. И, наконец, никак не может из-за внешних обстоятельств досоздать свою "Шинель" Юрий Норштейн. Вот тебе три кита русской культуры минимум последних двух десятилетий. И если ты, простодушный читатель, действительно так благороден в поисках истины и ищешь пророков в своём задрипанном отечестве, то направляю тебя по адресу. Теперь ты скажешь, с какой стати доверять мне? Ну тогда ты ни черта не понял из того, что я здесь бормочу, и тогда я отсылаю тебя к Ерофееву или подальше.

Глава о Набокове
Не люблю Набокова. Все говорят: читай Набокова. Начинаю читать: ерунда какая-то! Все эти хитросплетения его ума меня крайне раздражают. Вот он, к примеру, ставит рядом два слова, определяющие предмет, ну, женщину, например, и я чувствую, насколько эти два слова разное в себе заключают. Ведь слово имеет объём, вес, то есть оно определяется содержанием, а у него слово имеет цвет, наружность, пестроту, то есть никак не соотносится по внутреннему смыслу. И выходят этакие бестолковые кружева. Я не удивился тому, что Набоков не понимал и не любил Достоевского, называя его сентиментальным и грубым художником, и крайне смешно заявляя об его до-фрейдистских комплексах, как будто Достоевский меньше Фрейда разумел в этом или как будто пришёл Фрейд и отменил комплексы Фёдора Михайловича. Набоков схватил самое низменное, но не увидел главного, потому что главное слишком бурно в корне и слишком высоко в кроне.

Отрывок из главы. Рассуждение о церкви
Однажды я был безумно влюблён - кажется, я уже так начинал писать о любви? - в одну журналисточку. Я был до того влюблён, - а у меня было две таких любви, - об одной я уже упоминал: встреча на свалке, - что чрезвычайно страдал, и решил обратиться непосредственно к Богу. Для этого я пошёл в церковь. Вообще, надо сказать, церковь как заведение меня чрезвычайно притягивает, но почти всегда, войдя в церковь, я разочаровываюсь эффектом, производимым на меня окружающей картиной. Вокруг себя видишь такой сброд, такие дебиловатые физиономии, что если и входишь с надеждой, то уходишь без неё. Впрочем, надо быть объективным - правда, читатель? - сказать, что и ты, благопристойный читатель, там бываешь, поэтому я мог лицезреть довольно сносные физиономии вокруг себя и так далее и тому подобное. Но, поверь, читатель, сносная благопристойность немногим отличается от дебиловатости и так как ты, читатель, у меня на ладони, и я, стоя в церкви, тебя вижу насквозь, то, презирая тебя, я только из духа противоречия не обращусь к Богу, потому что ты лукав как чёрт, читатель, и так же далёк от Бога, как Эрнст Неизвестный от Микеланджело. Впрочем, ты ещё дальше (если может быть ЕЩЁ ДАЛЬШЕ!). Но в тот момент, когда я был безумно влюблён, мне было абсолютно наплевать на тебя, читатель, и я вошёл в церковь с единственной просьбой...»

Я оторвал взгляд от рукописи. Боже, какой стыд! Казалось, в комнате в воздухе висели главы из моей повести, настолько явно я представлял перед внутренним взором какие-то куски из неё. Я схватил голову руками, но видения не исчезли.


5.


«Из главы о гениях и женщинах
Вчера я был несколько навеселе, читатель. Поэтому прости за игривость формы. Однако с содержанием я согласен, и раз я уже заговорил о Тарковском, то хочу тебе сказать, что в прежнее славное время на моё сердце этот гений произвёл неизгладимое впечатление. Когда-то я хотел бы чистить ему ботинки, бегать за сигаретами, если б он курил, унижаться до крайней степени и почитать всё это за величайшее удовольствие от сознания величия этого человека. Есть ещё два таких человека, которым я проделывал бы то же самое, но они ещё, слава богу, живы, поэтому не стану их называть, а то ещё попросят обещанное исполнить. А ведь я теперь-то это проделывать не стану. Не стану не потому, что чрезвычайно горд, а потому что мне ВСЁ РАВНО. Мне уже два года как ВСЁ РАВНО: моя душа мертва, и если я каким-то чудом и делаю эти записки, то с невероятным напряжением воли и воображения, - ведь воображение питает только живое чувство, а у меня, кроме желания не сгинуть бесследно в этом мире, нет иных желаний. Вот до чего докатился "начинающий художник"! Правда, у меня теперь есть одно маленькое преимущество: мой настоящий характер чрезвычайно привлекает женщин. Ежели на моём челе отражается исключительный эгоизм и сухость мысли, и более ничего не отражается, то они это принимают за некую чрезвычайную волю; если в моей душе осталось одно дерьмо, то ими это принимается за оригинальный и современный взгляд на вещи… В общем, вот такое короткое преимущество, и я им, конечно, пользуюсь в своё удовольствие, да в том-то и дело, что нет в этом для меня теперь особенного удовольствия, и кроме презрения и отвращения ничего не остаётся во мне для женщины, пойманной на изложенную приманку. Раньше хоть благодарность некоторую испытывал, а теперь и этого нет. Гадко, дорогой мой читатель. Впрочем, я сегодня опять немного выпил и не слежу за тем, что тут чирикаю…

Глава о совести и долге
Сегодня перечитал дневник и вижу, что не хватает мне стройности: дело в метафизике что ли. Вроде как плохой музыкант: и в ноты попадаю, а музыки не получается. Это скорее от того, что я долго с этим дневником канючусь: ведь уже второй год пошёл! Я вообще мечтаю сесть и одним махом написать этакую повесть, да только всё не соберусь: работа, то да сё. Вот, кстати, и выезжаю на очередную тему: работа, совесть, долг и т.д. Я сразу хотел бы одним махом покончить: всё это белиберда, и если ты стоящий человек, то наплюёшь на все эти понятия. Потому что вся эта суета мышиная не стоит выеденного яйца. Вот, скажем, моя работа. Я уже сказал, что пишу фельетоны на вкус и цвет обывателей. Я уже сказал, что мой труд высоко оценивается окружающими. И тут надо сказать, что они настолько глупо-серьёзно относятся к моему игривому труду, что, скажем, плюю я на их заказы - не всегда же у меня хорошее настроение, - так для них это ЧП городского масштаба. И вот они начинают канючить и просить написать то-то и то-то, и я соглашаюсь. Они уже знают, что мне бесполезно угрожать: ну, там, по зарплате, мол, ударим, то да сё, потому что я и первый рад их угрозам: можно со скандалом уйти. И не потому что мне нравится скандал в своей эстетике, а просто моё самолюбие раздражается, и я испытываю сладчайшее удовольствие говорить окружающим гадости, как они полагают, а на самом деле сущую правду. Когда же меня просят, то я из малодушия легкомысленно соглашаюсь, а потом об этом сожалею, потому что хоть это всё даром мне и даётся: стишки, фельетоны, - однако быть в долгом сношении с редактором и прочей сволочью мне не под силу. Прежде я был самых высоких понятий о совести, долге и пр., и мне тяжело было усвоить пародийное к ним отношение остального человечества, а теперь я первый плюю на эти понятия, а это дерьмовое человечество начинает мне указывать на то, в чём я прекрасней его разбираюсь, но чем пренебрегаю в случае таковой для меня необходимости. Вот, простодушный читатель, каково моё мнение.

Полгода не писал дневника
Полгода не писал дневника. Сегодня открыл, перечитал и вижу, каким всё-таки зелёным ещё человеком я его начал. То есть начал-то я его как раз разочаровавшимся в жизни неврастеником, который изрядно пострадал и вот честолюбиво возжелал причитающейся на его долю славы. Кое-что мне сейчас чрезвычайно смешно, особенно последние записи, где я уже как граф Толстой поучаю человечество. Теперь я не в претензии к человечеству как прежде, и не пытаюсь объясниться с ним, разрабатывая литературный стиль 19-го века. Впрочем, я, может, ошибаюсь, и не думай, читатель, что сравниваю себя из тщеславия со стилистикой 19-го века, а просто иронизирую: мне смешно было б кому-то подражать. Я уже давно забыл, зачем начал эти записки, да и была ли какая-то высшая цель? Вряд ли.

Миф о Москве
Когда-то я, провинциальный подросток, учась в школе, верил всему тому, что учителя говорили о Москве. Впрочем, я верил и многому другому, где хоть сколько-то обещалось чистоты, святости, смысла. Именно в этом идеальном ключе учителя говорили о Москве, и образ Москвы под влиянием воспитания совпал с запросами моего юного сердца. Теперь-то я знаю, что учителя вольно или невольно создавали миф, которым многие сами и проникались, но мне, в назревающем конфликте с окружающим злом, это было оправданием бытия и обретением цельности. Поэтому Москва для меня была землёй обетованной, там жили красивые, гармоничные, великодушные люди. Там был идеальный город идеальных людей. Наивно? В высшей степени! Однако кто из вас назовёт мои мечты глупыми, инфантильными, того я назову низким и жестокосердным, не знающим или не знавшим полноты запросов к бытию...

Аппендицит как способ познания мира
Вот Пушкин сказал:
Сердце в будущем живёт,
Настоящее уныло.

И он тысячу раз прав. И всё-таки на тысячу первый раз окажется, что сердце может жить и настоящим. Можно ещё Брюсова вспомнить:
Не живи настоящим,
Только грядущее область поэта.

Но Брюсов настолько плоский поэт, а я настолько НЕ ПОЭТ, что ко мне эта картонная пика не имеет отношения. Пусть им юноши зачитываются, очкарики разные, которые думают, что стихи высиживаются в государственных и частных библиотеках.
Я же хочу сегодня рассказать почти смешную историю о том, как я умирать собирался и что из этого вышло. Однажды у меня заболел живот: рези начались. Аппендицит, скажет догадливый читатель. Я ж в медицине ни бум-бум, поэтому настолько встревожился, что уж подумал, что у меня рак какой-нибудь. Я с трудом добрался до собственного телефона и вызвал "скорую". "Скорая" приехала, и врач, обследовав мой живот, с озабоченным видом сказал, что это, может быть, аппендицит, но скорее всего что-то более серьёзное. Тут-то я окончательно и пал духом. Мне вдруг живо представилась собственная смерть, и я испытал животный страх, да такой силы, что позабыл о резях в животе.
Меня отвезли в больницу, где вплоть до операционной я пребывал в необыкновенной подавленности от сознания предстоящей гибели, так что наружная жизнь мною плохо оценивалась. Единственно, я хорошо запомнил момент, когда уже, лёжа на операционном столе и бессмысленно разглядывая лица хирургов, я заметил среди них женщину необыкновенной, как мне тогда показалось, красоты, и сознание того, что она будет прикасаться к моему телу, вызвало во мне лёгкую негу. Вот что может вызвать из подавленности иного юного умирающего!
Одним словом, мне сделали операцию. Через некоторое время я очнулся, узнал, что мне вырезали аппендицит, что всё хорошо, и необыкновенное состояние покоя и умиротворения разлилось по всем моим членам, заполнив ум и душу. Я с какой-то небывалой цепкой внимательностью разглядывал окружающие меня предметы, людей, находящихся в комнате, как побывавший на том свете человек, и всё-то мне становилось жалко, и всё-то здесь должно погибнуть. Однако эта мысль заключала в себе не страх, а светлое грустное чувство.
Целую неделю я жил этим состоянием, ко мне приходили друзья, они болтали, шутили, а я смотрел на них, и меня не покидало ощущение будто между нами существует невидимая преграда, и вот они не догадываются, что и они умрут, что всех надо жалеть, и мы друг другу должны помогать, и жить, как братья и сёстры, потому что мы все умрём; что вот это солнышко, эта скамейка, это деревце тоже умрут вместе с нами и т. д. и т. п…

Зачёркнутый финал
Да, вот уже два года прошло с тех пор, как я вожусь с этим дневником. Каким я его начал? Со следами былой неврастении. Каким заканчиваю? Абсолютным циником и эгоистом. Пожалуй, больше не сяду писать. Хватит, хватит, хватит! Всё одно: что в лоб, что по лбу. Прощай, читатель. Привык я к тебе, жалко даже расставаться: родной ты мне стал человек. И всё же прощай. Андрей Ленский.

От издателя
Прошло два месяца с тех пор, как напечатан "Дневник пустого человека" и, к моему удивлению, этот дневник имеет положительный успех. До сих пор приходят письма с просьбой дать адрес, фамилию автора записок или поместить интервью с ним (обязательно с фотографией. Некоторые же дамы требуют фотографию автора в полный рост (?!).) Так вот, чтобы предупредить подобные просьбы я вынужден сказать правду, правду горькую: автора "Дневника" уже нет в живых. Да, он погиб, попав два месяца назад в психиатрическую больницу. Он, спустя месяц, покончил жизнь самоубийством. Об этом мне сообщил его товарищ Евгений Онегин, который по просьбе редакции сейчас пишет воспоминания о нём, и как только он закончит работу, мы с удовольствием напечатаем его труд и тем утолим любопытство читателей. Я же хотел кончить своё объявление воспоминанием о моей единственной встрече с Андреем Ленским, которая произошла три месяца назад, когда он принёс свою рукопись к нам в редакцию и затем пропал из поля нашего зрения.
Я разделяю точку зрения тех читателей, которые возмущены "Дневником", ибо, по-моему, неприличен сам тон автора, не говоря уже об отдельных умозаключениях. Но так как о покойнике плохо не говорят, то я более не добавлю ни слова. Итак, в один заурядный день ко мне в кабинет вошёл молодой человек, с заранее красным от стыда лицом (что по нынешним временам почти редкость: обычно те, которые приносят рукописи, ведут себя так, будто приносят чужое: долго и обстоятельно торгуются, если редакцию удовлетворяет материал или же умаляют взглянуть попристальней на досуге, если автору отказано). Этот же молодой человек краснел, досадовал на собственное целомудрие, и, видимо, не считая меня за человека достойного, с раздражением, как к обидчику, обратился: "Вы бы не могли принять рукопись? НЕОБХОДИМО ЭТО НАПЕЧАТАТЬ".
Признаться, только мэтр мог подобным образом начать разговор, и поэтому я ответил сухо: "Пожалуйста, садитесь".
(Я тридцать лет посвятил литературе, но никогда не позволял себе так начинать разговор с теми, от кого зависит судьба моего произведения!)
Он сел, отдал свою рукопись и уставился в мои глаза, причём лицо его стало бледнеть, и желваки заиграли на его скулах. Признаться, у меня задрожали руки от такого обращения: разве можно так начинать?!
- Если вы не хотите, чтобы я читал, то я и не буду.
Молодой человек резко отпрянул и убрал свой взгляд.
- Нет, читайте,- сказал он, дёрнув плечами.
Я уткнулся в рукопись с тем, чтобы прочитав пару страниц, отказать автору, но не тут-то было: меня увлекла эта вещица и я, внутренне возмущаясь во многих местах, негодуя даже, всё-таки дочитал её до конца. Затем я поднял глаза и отметил некоторую перемену в настроении автора. Видимо, он внимательно следил за мной во время чтения, а я (хотя и очень хотел временами) не поднимал на него глаз, что наверняка им было также замечено, поэтому он холодно и несколько высокомерно спросил:
- Ну как? (Правда, взгляда моего долго не выдержал: потупился.)
- Ну что ж, - начал я официально. - Это интересно. Может быть, это возможно напечатать.
Тут я почувствовал, что начинаю краснеть, изобличаемый совестью: мне показалось, что он ловит меня на фальшивой интонации и понимает, что я откровенно ему позавидовал. Однако мой посетитель сам неожиданно покраснел и, отпустив глаза, спросил:
- А когда напечатаете?
Одним словом, далее разговор протекал формально, я не подавал виду, что этот человек мне крайне интересен, чтоб не льстить его самолюбию, он же из гордости не подавал виду, что крайне заинтересован в моём словесном признании его труда. Мы условились встретиться через пару недель. Я дал ему свой рабочий телефон и на прощание пожал его холодную влажную руку. После чего он неловко развернулся в дверях и исчез. Одет он, кстати, был чисто, но безвкусно. На ногах были тряпичные зелёные туфли, которые никак не гармонировали со светло-серыми узкими штанами и голубой рубашкой.
Вот и всё, что я запомнил об этом человеке. Через две недели он не позвонил. Я же, так как решил издать его "Дневник", сначала обеспокоился, но потом подумал, что автор найдётся, как только его труд появится в журнале. Я прошу прощения, что в своих воспоминаниях слегка увлёкся и дал таки не вполне лестную картинку поведения этого молодого человека, даже позволил себе трактовать его поведение, но что поделаешь - привычка литератора!

Незаконченное воспоминание актёра
С Андреем Ленским я познакомился года два тому назад, когда учился в Театральном институте. В своем дневнике он мельком упоминает о нашем знакомстве, когда рассказывает о своей любви к… впрочем, он не назвал её по имени, не стану называть и я. Когда я прочитал "Дневник пустого человека", то понял истинный мотив его обращения ко мне. Тогда же, после окончания спектакля, он подошёл ко мне и в самых лестных словах отозвался о моей игре, и я попался на крючок, думая, что играл замечательно и что вдохновенное красноречие Андрея мною заслужено. Андрей представился корреспондентом газеты (он таковым и был).
Я действительно дал телефон однокурсницы, так как он сказал, что хочет взять у неё интервью. При этом он сильно покраснел и сконфузился, я же, чтобы ему помочь, перевёл разговор на другую тему. Я был уверен, что он хочет пофлиртовать с актриской, это же так понятно...»


6.


Я сидел на стуле, закрыв ладонями лицо. Тексты продолжали колыхаться перед моим внутренним взглядом. При этом в моём воображении был ещё кто-то третий. Он смеялся надо мной. Это был читатель. Теперь я точно знал, что надо делать со своей повестью и другими рукописями. Надо их уничтожить. Одна мысль, что это действительно может кто-то прочитать, была мне невыносима. Я горел от стыда. А если я случайно погибну, и это попадёт в чужие руки? Нет, нет, срочно, сейчас же, пойти на улицу и сжечь всё это, до последнего кусочка!
Я так и сделал. Кирилл уже спал, я вышел на улицу, чувствуя себя человеком, который сейчас будет прилюдно мастурбировать, - настолько мне казалось, что даже умысел мой будет понятен случайному прохожему. Спустившись вниз и никого к своему облегчению не встретив, я возле мусорного контейнера открыл сумку, которую прихватил с собой, и стал рвать на мельчайшие кусочки свои рукописи, потому что устраивать костёр во дворе не решился. Однако я не успокоился до тех пор, пока на кусочках бумаги, которую рвал, не распались на части даже фразы. Я перепроверил несколько раз грязную землю, подсвечивая спичками, не уронил ли что-нибудь. Мне попался на глаза клочок из дневника: «Надо находить в себе мужество меняться - как бы ты далеко не уходил от идеала. Надо находить в себе силы надеяться, что когда-нибудь ты достигнешь идеала, то есть такого творческого состояния, когда всего себя выразишь с наибольшей полнотой. Нужно находить точный творческий эквивалент себе настоящему, как бы он ни был далёк от первоначальных жизненных впечатлений, память о которых довлеет и порой заставляет браться за непосильные темы. 1.02.1991 г.»
Порвать, порвать на мелкие кусочки! Расправившись с последним цельным текстом, я отправился домой. О, какое облечение я испытывал! Словно гора с плеч свалилась!


7.


Но дома я нашёл ещё начало какой-то повести, поскольку я не успокоился и стал рыться в стопках книг, стоящих у меня на полу, - вдруг затерялись какие-то мои записи. И действительно, обнаружилось несколько листочков другой истории, недавно начатой, которую я, впрочем, быстро бросил писать.

«Вступление из незаконченной повести
Я сейчас нахожусь в такой точке внутреннего развития, что, оглядываясь назад, вижу много противного, уродливого, а самые высокие достижения моего творческого духа кажутся сомнительными, малополезными. Меня теперь легко искусить плотью, но как никогда прежде я презираю чувственность, мне противна чувственность, потому что идеал моего сердца разрушен, растлен течением жизни, и мне остаётся довольствоваться затхлым, подвальным дуновением жизни, и это противно, отвратительно. Впрочем, я умею вставать на пути собственного течения и гасить, давить этот презираемый мною дух жизни. Как? Работой. Надо много работать. Но не будущему своему я посвящаю эту повесть и даже не настоящему. Я хочу рассказать о своём прошлом, о людях, с которыми сталкивался (или не сталкивался - в метафизическом смысле), о Москве, в которой разочаровался и которую всё равно полюбил. Я не писатель, но мой ум, оглядываясь на прожитый отрезок жизни, требует фиксации опыта души при помощи слова, раз карьера актёра завершена и не находится других способов самовыражения. Вот я и обмолвился, что я бывший актёр. Да, я закончил театральный институт и даже год проработал в одном московском театре, но теперь работаю дворником и нахожу свою новую профессию (впрочем, я, учась в институте, уже подрабатывал дворником) полезнейшей, благороднейшей и благодатнейшей. Конечно, без перспективы, без новой большой цели в жизни я бы не ощутил всего того, что ощущаю сейчас, работая дворником, скорее я бы впал в уныние, самоуничижение, а не в бодрствование, бдение. Но, повторяю, мой рассказ не о настоящем и будущем, а о прошлом».

Я уже не стал выходить на улицу, а, порвав эту повесть на части, пошёл на кухню и стал сжигать отдельно каждый кусочек над газовой плитой, бросая пепел в пустую консервную банку, где хранились использованные спички.  Потом я лёг спать. Однако долго не мог уснуть: меня стало мучить сомнение, не осталось ли случайно каких-то цельных листков возле мусорки? Эта мысль меня настолько мучила, что я пошёл и перепроверил. Но нет, возле мусорного контейнера, как и внутри него, нельзя было отыскать ничего, что могло бы исковеркать мою жизнь стыдом...


Глава девятая



1.


На следующий день, вечером, мы с Олегом встретились возле зоопарка. Олег достал из старенькой синей сумки бутылку горилки по моей просьбе, показал мне. Я с радостью взял её в руки, и шутки ради подбросил в воздух раза три драгоценную ношу. Мой друг молчал, хотя смотрел на мою выходку недоброжелательно. Мы отправились в пельменную. В пельменной, что через дорогу от зоопарка, часто собираются любители абсента. В общем, отличное место для двух неприхотливых друзей. Я ничего не стал рассказывать Олегу о полубессонной ночи и уничтоженном архиве, хотя с ним я бывал откровенен в той степени, в какой это вообще возможно. Нет, я сбросил такой груз с плеч, что не хочу даже упоминать о нём.
Мы вошли в пельменную, стали в очередь. Отвратительный запах нас не смутил. Я огляделся. Там и сям стояли группки мужчин вокруг бутылок водки и пива. Все они уже были пьяны, поэтому громко разговаривали, сморкались, брали руками пельмени, чтобы закусить, в общем - обычная картина.
Отстояв очередь, мы взяли по порции пельменей, два пустых стакана и отыскали укромный уголок между пьющими и громко разговаривающими двумя мужиками и стоящей у окна, шокированной грязной обстановкой и пьяными персонажами, молодой, хорошо одетой женщиной. Она занимала столик одна, не касалась локтями липкого стола, а вилку держала двумя пальцами. По сторонам она не глядела, видимо, чтоб не стошнило. Ела сосредоточенно и аристократично. Я даже залюбовался ею… Как я всё-таки опустился!..
За большими грязными окнами вечерняя суета. Все куда-то бегут, улица забита машинами… Домой все спешат после работы.
Мы выпили сначала по пятьдесят грамм за встречу и закусили пельменями. Аристократка ушла. Я почувствовал себя свободнее, хотя немного взгрустнул. Горилка оказалась так себе. Русская водка лучше. Выпив больше половины бутылки, мы взяли ещё по порции пельменей, чтобы как следует закусить. Олег рассказывал мне о людях своего театра много смешного, вставляя украинскую речь, я развеселился. Допив горилку, мы решили идти в зоопарк.


2.


Однако оказалось, что зоопарк уже закрыт. Я предложил взять водки и отправиться пешком к моему знакомому, что живёт рядом с институтом, где я учился, в Собиновском переулке. Так и сделали. Мы купили в ларьке две бутылки дешёвой водки и направились к моему приятелю.
У приятеля сидел его приятель, которого, впрочем, я знал хорошо, и нам обрадовались, что было приятно. Хозяина комнаты звали Николаем. Он на год раньше меня поступил в институт и уже закончил его, теперь же работал дворником и поэтому эту комнату получил, как и я, от ЖЭКа (или ЖЭУ, всё никак не могу запомнить, как они называются). Второго парня звали Арнольдом. Это заграничное имя немножко не вязалось с его рязанской внешностью. Возможно, было ненастоящим. Арнольд персонаж примечательный. Его знают все студенты и многие жители центра Москвы, он с незапамятных времён трётся в среде околотеатральной, говорят, когда-то учился в нашем институте, но когда, у кого, никто толком не знает. В последний год он сильно опустился, стал неряшлив, ночевал, где придётся, у всех занимал деньги и никому не отдавал долга... У него была одна фишка:  ходить по центру Москвы и у всех стрелять сначала по две копейки, потом по пятнадцать, когда оплата за звонок по таксофону подорожала. Якобы позвонить. Так он собирал себе на пропитание. Нередко он подходил к одним и тем же людям по нескольку раз, - центр Москвы не такой уж большой, - естественно, он никого не узнавал, но его узнавали, поэтому реакция иногда была неадекватной, как говорил Арнольд. Мы же относились к нему с сочувствием.
Николай разогрел картофельные котлеты, открыл банку консервов, и мы уселись за стол. Я и Олег уже почти протрезвели. Мы выпили по маленькой, потом ещё по маленькой. Я держал на коленях сборник стихотворений Бродского, который взял со стола, едва вошёл в квартиру.
- Любишь Бродского? - спросил Арнольд.
- Не то, чтобы люблю. Хотя в последнее время он мне близок. Я люблю его «Речь о пролитом молоке». И ещё «Я обнял эти плечи и взглянул на то, что оказалось за спиною…» А вот, не помню, откуда, его строки: «Во всём моя, одна моя вина. И хорошо. Спасибо. Слава богу». Правда, хорошо?  - сказал я, связывая эти строчки напрямую со своим настоящим положением.
- Да, - горько согласился Арнольд, жуя.
- Но вообще-то, - продолжил я, - мне больше всего нравится его речь по случаю вручения ему Нобелевской премии. Может больше даже, чем его стихи.
- Бродский - гениальный поэт! – воскликнул с набитым ртом Арнольд.
- Пушкин выше, - веско и спокойно сказал Коля, разливая водку в стаканы и чашки.
- Согласен, - поддержал его Олег и взялся за свою треснутую чашку с водкой.
- Пушкин, как и Шекспир, - угрюмо начал я, - устарели.
Все, кто более, кто менее бурно, выразили своё несогласие. После чего мы чокнулись и выпили.
- Объясню, - нервно, но настойчиво начал я. - Они устарели не потому что…  устарели…
Коля засмеялся. Все стали закусывать, кроме меня.
- Они-то живее всех живых, - продолжал я разворачивать свою мысль, чувствуя, как хмелею. - Пушкин и Шекспир не знали современной цивилизации. Сейчас никто не чувствует, не в силах чувствовать так, как это чувствовали во времена Пушкина и уж тем более Шекспира. Дух жизни в городах истончился. Времени, если его рассматривать метафизи… - я не сразу выговорил, - метафизически, уже не существует в том качестве, в котором его сотворил Господь. А человек? Акутагава в своём последнем интервью говорил: у меня нет стыда, у меня есть только нервы. И это в начале века сказано было. А сейчас это тем более верно. Поэтому, когда сейчас заговаривают о духовности все эти продажные писатели, меня тошнит, мне хочется взять в руки автомат и всадить обойму в хари говорящих…
- Старик, ты прав насчёт продажных писателей, но не прав, что Пушкин устарел! - горячо сказал Арнольд, не переставая жевать.
- Прав! - возвысил я голос. - Ведь ты же сам любишь Бродского!.. Ты должен понимать. Он как раз и являет собой пример человека цивилизации… Поэта цивилизации…
- Я согласен насчёт Бродского, - заметил Коля.
- Ребята, только не подеритесь, - миролюбиво вставил Олег, уплетавший картофельную котлету. - Я вообще Фета люблю.
- А я Тютчева. Фет дерьмо, - запальчиво сказал я.
- Фет отличный поэт! - возмутился Олег, перестав есть. - Не говори так. А то у меня аппетит пропадает.
Мы засмеялись.
- Я специально, позлить его, - сказал я Коле.
- Да я знаю, что ты специально, - проворчал Олег.
- Лёша провокатор, - сказал Коля обо мне, - на самом деле, он не думает, что Пушкин и Шекспир устарели. Просто ему кажется, что мы их недостаточно ценим.
И Коля тонко улыбнулся. Я задумался над тем, что он сказал. Он иногда говорит толковые вещи, только чуть под другим углом... Возникла пауза, я, наконец, начал есть.
- Ты же любишь Тютчева? – жуя, обратился Коля ко мне.
- Да.
- Значит, он не устарел?
- Я – исключение. Я его люблю по-настоящему, - сказал я.
- А что тебя делает исключением? – заносчиво спросил Арнольд.
Я помолчал. Все посмотрели на меня.
- Стыд. Который я утратил, - ответил я, наконец.
Все засмеялись.
- По-моему, ты уже бухой, - заключил Арнольд.
- Выпьем за стыд, - сказал Олег, разливая водку по стаканам и чашкам.
- Я согласен с вами со всеми и ни с кем из вас, - заметил Коля, поднимая свой стакан с водкой.
Я крякнул от досады.
- За стыд.
- И за женщин.
- Нет, за женщин следующий тост.
Мы чокнулись и выпили. Закусили хлебом.


3.


- А как тебе последний спектакль твоего Порожнего? - спросил со снобистским серьёзом Коля.
- Он не мой, Порожний.
- Извини, Лёха.
- «Убийство Бомарше?»
- Да.
- А! - отмахнулся я. Мне вовсе не хотелось говорить о том, что не являлось, на мой взгляд, даже искусством.
- Понятно, - сказал Коля.
- Я вижу, - заметил Арнольд, насмешливо улыбаясь, - он тебе сильно насолил.
- Да нет… Хотя да… Но нет. Он симпатичный дядька, но в искусстве он никто.
- Порожний никто?! - воскликнул Арнольд.
- Да, никто, - настаивал я. - А тебе он нравится?
- Мне?.. Это неважно, но его знает вся страна.
- Господи! Сегодня таких людей знает вся страна, что лучше и не заговаривай о популярности. Вот что через сто лет останется, какие имена будут помнить потомки…
- Какие?
- Васильева будут помнить и чтить, - убеждённо сказал я.
- А ещё?
- Тарковского. Андрея.
- Это уже кино.
- Да. Норштейна.
- А это кто? - спросил Олег, который с пьяным вниманием, как, впрочем, и Коля, слушал нас.
- Как? - удивился и возмутился я. В голове моей приятно шумело. - Ты не знаешь Норштейна?! Да это же величайший режиссёр анимационного кино! Он первый, понимаешь, первый режиссёр планеты. До него мультики вообще не считались искусством. Он доказал, он ввёл в общий контекст… культурный… мультики… Э-эх, до чего ты провинциален! - горько воскликнул я, забыв, что сам из провинции.
- Это который снял «Ёжика в тумане»? «Сказку сказок»? - осторожно спросил хозяин комнаты.
- Да, да.
- А кто ещё останется в памяти потомков? - не унимался Арнольд.
- Някрошюс. Я его люблю.
- Он останется, потому что ты его любишь?
- Да! - съязвил я в ответ. - Нет, конечно. Это я к слову.
- А ещё? Из молодых?
- Арно-ольд не уймётся, - Коля выговорил имя протяжно, - пока ты не назовёшь его фамилию. Олег засмеялся. Шутка сбила меня с толку, кроме того, я не знал фамилии Арнольда. Мне кажется, её никто не знал.
- А как тебе Шинковач? – невозмутимо продолжал Арнольд пытать меня и облизал палец, которым он перед этим водил по уже пустой тарелке, где лежала котлета. Похоже, он не заметил, что тарелка была Олега.
- Талантлив! Но «Король Лир» слабый спектакль.
- Почему? – с интересом спросил Коля.
- Критики делают медвежью услугу, расхваливая эту его работу.
- Почему «Лир» слабый спектакль?
- Потому что у Шекспира дарование другого масштаба. Его мир значительно объёмней, чем то, как его трактовал Шинковач. Поэтому-то всё так мёртво у него в спектакле и получилось. И только лишь изредка, на неглубоких кусках пьесы, веял в спектакле дух жизни… Это то, что удалось… Вот, кратко говоря… Да и сценография… Безвкусица какая-то. Я не верю, что Шинковач не понимал о чём «Лир». Но он захотел сделать своё… И ошибся. С Шекспиром такие вещи не проходят.
- А о чём «Лир», на твой взгляд? - спросил Коля.
Я попытался сконцентрироваться.
- В двух словах?
- Как хочешь.
Я чувствовал, что не в форме для таких разговоров, но всё равно попытался собрать мысли в пучок.
- Видишь ли, «Король Лир» - это модель мира.
- Банальное начало, - заметил Арнольд.
- Да, так и есть. Но банальности время от времени надо повторять.
- Хорошо сказал, - засмеялся Коля. - Ну так продолжай.
- Да… Там есть два персонажа - два полюса. Это Лир - пустота, человек, лишённый страстей, и его младшая дочь. Как её зовут, кстати? Я забыл.
- Корделия.
- Да, Корделия. В которой собраны все лучшие, чистейшие соки жизни. Она чиста, как голубь, и с отвращением взирает на своих старших сестёр, лживых и мелкокорыстных… Поэтому и противоречит отцу в самом начале…
- Высокий штиль.
- У-у?
- Высокопарно выражаешься, - разъяснил своё замечание Арнольд.
- Просто «высокий штиль», как ты выражаешься, наполнен для меня содержанием… А для тебя нет. В этом вся разница.
- Не перебивай, Арнольд, дай сказать, - заметил Коля. - Продолжай.
Я приуныл.
- Продолжай, продолжай, Лёш.
- Она чувствует лицемерие сестёр, - с трудом продолжил я, - понимает, что ими движет, и не хочет уподобляться им, она саморефлексирует, понимаете… А папа не врубился… И вот заваривается вся эта каша между двумя полюсами: Лиром, чья душа статична и черна как ночное небо, и Корделией, чья душа полна любви, чиста и светла как библейский рай… Что ты там возишься? - обратился я к Олегу, который сидел на корточках за моей спиной.
- Ничего. Продолжай.
- Так вот… Между этими двумя полюсами жизнь… страсти… То, что окружает нас сейчас, на улице, везде… Частью которого мы являемся…
- А ну-ка, Лир, встань на минутку, - перебил меня Олег.
- Зачем? - удивился я.
- Ну встань.
Я попробовал встать, но не сумел разогнуть полностью ноги, так как к моей заднице был привязан табурет, на котором я сидел. Олег громко засмеялся.
- Это тебе за Фета.
Я обнаружил себя привязанным шарфом к табурету. Арнольд и Коля повскакивали со своих мест, - Арнольд при этом скинул нечаянно тарелку со стола, - чтобы посмотреть, что со мною, они, как и я, не заметили проделки Олега. Все стали смеяться. Я стал скакать по комнате на полусогнутых ногах, пока не упал. Потом долго развязывал шарф, не понимая, как затянут узел. Олег взялся мне помогать.
- А ещё пионэры, -  сказал я.
(Это выражение сидело у меня в голове с давних времён. Когда-то, в пятом классе, бабушка одной одноклассницы отчитывала нас за какие-то проделки по отношению к её внучке. Она так и сказала в заключение: «А ещё пионэры». Мы покатились со смеху. Общепринятой нормой у нас было через «е»: пионеры.)
Потом мы снова выпили. Заговорили о женщинах. Рассказывали анекдоты. Похабные. Много смеялись.


4.


Вечер кончили так. Я, Арнольд и Олег, попрощавшись с хозяином комнаты, отправились в Дом журналистов. Там мы напились окончательно. Помню, какие-то незнакомые мерзкие потные лица, с которыми я пил и обнимался, помню смазливое личико какой-то девицы, льнувшей к телевизионной знаменитости. Они сидели за соседним столиком. Мне очень хотелось эту девушку обнять и поцеловать, и я раздумывал между разговорами, как бы завладеть ею… Но вскоре она ушла со знаменитостью, и я в душе проклял свою нищету… и вообще – судьбу, жизнь…
А уж совсем ближе к ночи оказались мы вдвоём, я и Олег, потеряв где-то Арнольда, на Чистых прудах, на бульваре. Почему мы там оказались - не помню. Помню только, что там снимали кино. Стояли автобус и машины с осветительными приборами. Нам сказали, что Алексей Герман снимает свой фильм. Мы запели гимн Советского Союза.  Шли с Олегом в обнимку и орали гимн. Нас чуть не забрали в милицию. Но отпустили… Последнее воспоминание - я падаю на койку в общаге ГИТИСа, и земля уходит из-под меня. Я ложусь на живот, лицом утыкаюсь в подушку, чувствуя тошноту, и с трудом засыпаю…


5.


Я проснулся от разговоров в комнате. Олег и его однокурсник заваривали чай в литровой банке. Они разговаривали о своих делах.
Я сел на кровать.
- Доброе утро, - сказал я.
Вид у меня был, видимо, настолько помятый и жалкий, что Олег и его приятель рассмеялись.
- Как спалось?
- Ой! - только и смог произнести я и мотнул головой.
В комнате было четыре кровати. Я спал на кровати Олега. Олег спал на соседней кровати, без матраса, прямо на сетке. Благо она пустовала, потому что ещё не все приехали на сессию.
Я вспомнил, что сегодня мне надо идти в институт. Вчера я звонил Николаю Пафнутьичу (ещё до пьянки), и он мне сказал, что Порожний будет сегодня в институте. Я так толком и не понял: имеет ли смысл встречаться с Порожним? Николай Пафнутьич ответил мне уклончиво: попробуй, подойди, поговори ещё раз… Почему я так твёрдо прошу мне выдать диплом? Потому что я ведь все экзамены сдал, - я вообще был отличником, - получить диплом - формальность по сути… Меня отчислили уже после успешной сдачи всех экзаменов.
Попив чаю с хлебом и вдоволь насмеявшись от воспоминаний о вчерашней пьянке, и подивившись собственному куражу, я отправился к себе на квартиру.
Морозный воздух несколько освежил моё самочувствие. Впрочем, я угрюмо думал о вчерашней попойке. Я находил своё поведение безрассудным. Мне было жалко денег, потраченных на водку, а от некоторых сцен, что вставали в моей памяти, мне было стыдно.
Дома я разделся по пояс. Умылся ледяной водой. Растёрся вафельным полотенцем и почувствовал, как кровь циркулирует в жилах. Хорошо. Теперь побриться и вперёд, в город.
Сегодня я не пойду убирать свой участок. Если что, скажу, что заболел.
Конечно, Порожний будет вечером в институте. У меня целый день в запасе. Я прикинул, как провести время. Сначала поеду в диетическую столовую, позавтракаю нормально. Потом в читалку, почитаю что-нибудь. Я всё хочу дочитать «Игру в бисер» Германа Гессе. Его «Степного волка» я прочитал с упоением, а «Игру в бисер» никак не могу осилить. Зато какое удовольствие забываться, читая книги. Не помнить о своём положении - вот польза от книг. И, кроме того, как расправляются плечи и как легко дышится после хорошей, умной книги. И утраченное чувство собственного достоинства возвращается ко мне. И думаешь о жизни с благородной грустью…
Однако я не утерпел и после завтрака заскочил в институт, на всякий случай. Мне сказали, что Порожний сейчас в театре, и что можно его там застать. Я набрался решимости и отправился туда.
В театре мне сказали, что он кончит репетицию вот-вот. Однако я прождал полтора часа, а репетиция всё не кончалась. Наконец, я увидел его пробегающим мимо. Я набрался смелости, - вот она, решительная минута, - остановил Порожнего. Он неохотно и рассеянно выслушал мою сбивчивую просьбу. Сказал, чтобы я зашёл вечером в институт.
Что ж. Институт так институт. Хотя я и чувствовал себя разбитым, но решил, что в институт пойду.
Целый день я просидел в читалке, читал Гессе.
Вечером отправился в ГИТИС. После чтения Гессе я почувствовал, как очистилась моя душа, как вправлен на место мой вывихнутый унизительной жизнью ум. Поэтому шёл на встречу с мастером спокойно, с чувством собственного достоинства.
Однако долгое время прождав его в фойе института, я, наконец, выяснил, что Порожнего сегодня не будет, у него то ли съёмки на телевидении, то ли аврал в театре.
Несолоно хлебавши я возвратился домой. Почти не огорчился, даже как-то вздохнул с облегчением, не встретившись с мастером. Всё-таки я боялся предстоящего разговора.
А может мне и не нужен диплом? Неужели я не смогу прожить без диплома? У меня ведь четыре года (без двух месяцев) обучения. Я почти выпускник. Да и нужен ли ТАМ диплом? Не лучше ли вернуться поскорее домой? Нужно просто решиться уехать отсюда.


Глава десятая



1.


Вчера утром в театре, уходя с дежурства, встретил двух девушек, Иру и Таню. Они уборщицы в театре и пришли убираться. Поболтали. Они пригласили на послезавтра меня к себе в гости отпраздновать успешную сдачу Татьяной экзаменов первой в её жизни сессии. Ира написала мне их домашний адрес и нарисовала на листочке схему, как к ним добраться. Попросили взять с собой Матвея, который был моим сменщиком и старшим братом Андрея, дневного дежурного-вахтёра. Матвей учится в ГИТИСе на режиссёрском.
И вот сегодня я позвонил ему из телефона-автомата.
Стих мелкий дождь, шедший всю ночь и утро; я слегка продрог. Я рассказал Матвею, что Ира и Таня приглашают нас завтра к шести вечера к себе в гости отпраздновать сдачу Татьяной первой сессии. Девушки обещали испечь пирожки с капустой. Матвей обрадовался и заметил: «Вот шлюхи». Я согласился, и мы стали обсуждать, что следует купить к столу. Договорились купить пару бутылок сухого вина вскладчину, Матвей пообещал захватить с собой магнитофон, баночку кофе; решили, что больше ничего не нужно и договорились встретиться вечером в пять часов на станции метро «Театральная», в центре зала.


2.


На следующий день ровно в пять я стоял внутри станции «Театральная» и озирался по сторонам. Однако ждать пришлось минут двадцать. Пока ждал, обдумывал своё будущее. Окончательно решил, что надо возвращаться на родину без диплома. Матвея всё не было. Я уже начал злиться, но тут он появился, рядом с ним шёл его младший брат, Андрей. Я удивился, увидев брата, ведь о нём речи не было. «Он с нами, - сказал Матвей, виновато улыбаясь. – Девчонки сегодня позвонили утром и тоже пригласили его».
Мы сели в электричку. «Да, - сказал я, - теперь всё ясно». «А я с самого начала не верил, что у нас с ними что-то выйдет», - небрежно сказал Матвей. Я поглядел на его отмытое, чисто выбритое лицо, новую чёрную футболку, втянул ноздрями аромат какого-то крема, исходящий от него, и промолчал. Мне лень было его разоблачать. «Да, самая главная беда, - сказал Матвей, - я не взял магнитофон. Мы так спешили, что я не успел сходить за магнитофоном к товарищу». После легкой досады я почувствовал апатию и вяло спросил: «Зачем же мы едем?» «Вот и я думаю. Может, повернем обратно?» Мне было всё равно, можно было повернуть и обратно, но я подумал, что мне некуда больше идти, и промолчал. «Поехали хоть пирожков поедим», - сказал его брат.
Мы вышли из метро в незнакомом мне районе, - я ведь не москвич и Москву знаю плохо. Остановка автобуса была на пустыре, а вокруг виднелись высотные однотипные спальные корпуса. Вел нас Матвей. Я ещё в метро передал ему записку Ирины, где был нарисован план, как добраться. Мне лень было самому разбирать план, да и зачем забивать голову всякими пустяками, тем более, скоро я уеду и всё это сотрётся из памяти. Долго ждали автобуса. Наконец автобус подъехал. Через две остановки мы вышли. Остановки были короткими, мы пожалели, что не прошлись пешком.


3.


Нам открыла дверь Ирина. Ирина шатенка, чуть выше среднего роста, худощавая, с широкими бёдрами, с востреньким личиком, с кругленькими тёмными блестящими глазами. Она, как и Татьяна, поступала в Театральный институт, но провалилась на каком-то экзамене. Странно, я думал, она поступит. Такие обычно поступают. Дело не в таланте, а во внешности: комедийные роли для неё. Но раз провалилась, значит, не хотели брать. Ведь в театральном вузе если ты понравился педагогу, который набирает курс, то будь ты хоть двоечником отпетым, все равно всё сдашь и поступишь.
Из комнаты вышла Татьяна. Она немного мне нравилась: крепкая, дородная, с красивыми, чуть грубоватыми чертами лица. Я ей однажды сказал, что если она станет актрисой, то будет играть на театре роли служанок. Она оскорбилась. Это меня заинтересовало. Впрочем, ненадолго. В ней ничего особенного нет.
Мы походили по квартире. Комнат было две, но девушки жили вдвоём в одной. Их аккуратно заправленные кровати стояли друг напротив друга возле окна. Между кроватями помещался письменный стол. Я спросил, чья это квартира, Татьяна ответила, что знакомых её родственников. Она ещё что-то добавила, но я как-то пропустил мимо ушей. Мы прошли на кухню. Пирожки лежали на столе. Их ещё нужно было испечь в духовке. Этим занялась Татьяна. Мы о чём-то болтали и между словами глотали слюну. Ирина, между прочим, сказала, что ей очень повезло с подругой, потому что Татьяна всё делает сама и не позволяет ей, Ирине, утруждаться, в общем, ведёт себя как мать. «Как муж», - подумал я, соскользнув в привычную для себя грязь. Впрочем, мои мысли не грязнее, чем, скажем, мысли политика.


4.


Пирожки испеклись, настроение наше поднялось. Я достал из сумки Матвея две бутылки вина, одну поставил на стол, вторую в холодильник. Принёс стул из спальной для Татьяны, поставил возле себя. Матвей разлил вино по чашкам, сказал, смущённо хихикая, тост; розовощёкий его брат сидел солидно, но в некотором напряжении. Прошло некоторое время. Матвей ухаживал за Ириной, а я без усилия, но равнодушно развлекал Татьяну. Впрочем, мне было скучновато: Татьяна относилась к жизни серьёзно. «Всё ж она лакомый кусочек», - думал я, глядя на её бедра и ягодицы, когда она вставала, чтобы убрать посуду или подать что-нибудь к столу. На ней был чистенький домашний халатик. Он облегал её тело. Когда она садилась, я невольно смотрел на её груди. Они были средней величины.
Допили бутылку вина. Открыли вторую, но девушки от второй отказались. За окном темнело. Выпили кофе, который принёс с собой Матвей. Решили перейти из кухни в комнату и перенести туда остатки пищи. Когда переносили еду, я улучил момент и обнял Татьяну вокруг талии. Она строго одернула меня и, кажется, слегка испугалась. Я заскучал и подумал, что трудно будет её уломать. В комнате Матвей и Андрей установили в центре стол, чтобы вокруг него сидеть и пить чай. Я захватил из кухни радио, - под кроватью была розетка, - я надеялся, что если будет подходящая музыка, мы потанцуем. Мы расселись вокруг стола и стали ждать, когда закипит чайник. По радио передавали новости. Мы молчали. «Что я здесь делаю?» - подумал я и спросил: «А нельзя ли искупаться в ванной?» «Да, да! Конечно!» - сказали девушки, стараясь смотреть мне в глаза. Ирина выдала мне полотенце, мыло. Я разделся, лёг в ванну, наслаждаясь и блаженствуя. «Быть может, будет толк?» - думал я.


5.


Я вышел из ванной распаренный, держа рубашку в руках, показывая девушкам свой красивый мускулистый торс, они стыдливо опускали глаза; Матвей подмигивал мне и хихикал. Андрюша всё более краснел – девственное сердце! За окнами давно стемнело. По радио то и дело передавали музыку, но девушки танцевать отказывались. «Как отправить Андрея домой?» - думал я. Ирина принесла две свечи, зажгла их, поставила на стол, на блюдца. Матвей выключил свет, углы комнаты окутал мрак, наши тела отбросили тени до самых стен. Андрей сказал, что хочет позвонить своей девушке, Ирина объяснила, где на улице есть телефон-автомат, я вышел его проводить.
«Старик, - сказал я, едва мы оказались под ноябрьским сумрачным небом, - тебе надо уезжать домой». «Да?» - произнёс он озадаченный. «Да. Между друзьями так заведено. Не обижайся». «Я понимаю», - замялся Андрей, ему явно не хотелось тащиться домой. Я сочувствовал ему всей душой, но что ж было делать! «Хорошо, - сказал он наконец. – Только дайте чаю попить». «Конечно, - сказал я. – Только в метро не опоздай».
Мы вернулись обратно. Матвей рассказывал о своей бывшей жене, которая заимела любовника и, в конце концов, ушла с ним. Эта история нам всем была давно знакома, Матвей не однажды её пересказывал. Я, помнится, утешал его, как мог, давал советы, отзывался о женщинах дурно, в общем, меня забавляла эта мелодрама. Впрочем, я всерьёз беспокоился, как бы он не свихнулся. Слишком часто он вспоминал о ней вслух, а про себя, я уверен, никогда и не забывал. Его жена была слишком лакомым куском для бедняги.


6.


Я поторапливал Андрея, который, попив чаю, всё чего-то медлил.  «Пусть остаётся», - вдруг решили девушки. «Нет, нет, нет! Ему надо домой, у него утром свидание», - испугался Матвей. «Давай, давай, в метро опоздаешь», - поторапливал я. Андрей, скорчив гримасу, будто проглотил пуговицу, удалился. Ирина закрыла шторами окна. «Ну вот же, - думал я, - пора». Однако едва я положил ладонь на колено Татьяны, как она сбросила мою руку и возмущённо воскликнула: «Лёша!» Мне окончательно надоели эти загадки, и я потерял всякий интерес к происходящему. «Как мы будем спать?» - спросил я. «У нас есть два матраса, одеяла, простыни, мы вас положим на пол в соседней комнате». «Хорошо. Тогда дайте мне мою часть, я пойду спать». Матвей, гладивший руку Ирины до локтя и обратно, опешил, открыл рот, почесал за ухом. «Но, может быть, ещё поговорим о чем-нибудь?» - предложил он. «О чём?» - спросил я. «Давайте о театре!» - воскликнула Ирина. Я промолчал. «Но если Лёша хочет спать, - вступила Татьяна, - то не будем ему препятствовать». «Да, да. Я пойду. Спокойной ночи». Татьяна проводила меня в другую комнату, постелила мне. Я ещё раз попытался приставать к ней, но она воскликнула: «За кого ты меня принимаешь?» «За хорошую девушку», - серьёзно и искренно сказал я. «Все вы мужчины одинаковые… У меня есть парень». «Тогда зачем я здесь?» «Я хотела, чтобы мы просто стали друзьями». «Какими друзьями?!.. Какая может быть дружба между мужчиной и женщиной?!» «А почему между ними не может быть дружбы?» «Да потому, что для начала они должны стать любовниками». «Нет», - убежденно сказала Таня. «Да. Ты ещё молодая, ты еще ничего не знаешь»… Татьяна ушла, я разделся и лёг в холодную постель.


7.


Примерно через полчаса зашёл Матвей. Он сказал, что с Ириной удаляется на кухню, Таня останется одна и что, если я хочу, то могу попробовать ещё раз. «А, пошла она…» - я вяло махнул ладонью. Матвей ушёл. Полежав некоторое время без сна, я встал, закутался в простыню, и чувствуя себя римлянином, пробирающимся по каменному дворцу к любовнице, тихо вышел из комнаты. В комнате девушек горела настольная лампа. Татьяна одна сидела за письменным столом и что-то писала. Свет обрисовывал её соблазнительный силуэт. Я решил пройти к кухне и послушать, что там происходит. На цыпочках подошел к кухне и прислушался. За закрытой дверью скрипел стул, слышались вздохи, шелест одежды, возня. Я вернулся в комнату, где Татьяна продолжала сидеть ко мне спиной и что-то писать. Я осторожно стал подходить к ней. Она обернулась, отпрянула от меня и угрожающе произнесла: «Ну!» Я постоял, но потом вновь стал приближаться. Она вскочила, стул опрокинулся. Татьяна с ожесточением воскликнула: «Лёша!.. Я буду кричать!» Я замер и как чёрт, которому в предрассветный час пропели петухи, ретировался в свою комнату.
«Фу, как глупо!» - горя досадой, думал я. Когда немного пришел в себя, меня разобрал смех, я вспомнил пушкинского графа Нулина.


8.


Долго пролежав, ворочаясь, то пытаясь уснуть, то ловя каждый шорох и стон, доносившиеся из кухни, причём к вожделению примешивалась зависть, я уж было снова хотел идти в наступление, но тут дверь на кухне открылась, послышались шаги, в комнату вошёл Матвей, быстро постелил себе и лег рядом со мной. Я притворялся спящим. Долго лежали без движения. Девушки громыхали дверями, переговаривались. «Ну как?» - не выдержал я. «Ты не спишь?.. Ты не спал?.. Я так и знал… Ах, как ужасно!» - тоскливо воскликнул он. «Что так?» «Зачем, зачем мы сюда приехали?!» - заламывая руки простонал Матвей. Я стал его утешать, говорил, что его раскаяние хотя и закономерно, но нелепо, что всё нормально, она сама виновата, и пусть он не сокрушается. «Она девушка?» - спросил я. Матвей помолчал, потом сказал: «Я так и не понял». Это меня рассмешило. Кажется, он успокоился, потому что стал смеяться следом за мной. Потом мы смолкли и прислушались к голосам за стеной. Раздался грохот ударившей в эмалированное дно ванны струи воды. «Всё, буду спать», - сказал Матвей и сладко зевнул. Я понимал его.


9.


Прошло, наверное, не менее получаса. В комнате становилось светлее от наступающего утра. Кто-то вышел из ванной, видимо Ирина. Я поднялся, так как совершенно не мог уснуть, закутался в одеяло и постучался в комнату девушек. Они смолкли, потому что прежде переговаривались, настороженно ответили мне. Я попросил дать мне почитать какую-нибудь книгу. Дверь открыла Ирина, неприятно улыбнулась, сказала: «Платонов подойдет?» Я взял книгу и удалился на кухню. Голова немного болела в затылке. Поставив чайник на плиту, я открыл наугад Платонова. «Река Потудань». «Как хорошо», - сказал я, прочитав полстраницы.
Часа через три все проснулись, потому что ещё вчера собирались полезно провести выходной, - сегодня воскресенье. Со свежей головой я встретил проснувшихся и заварил для всех чай. «Да, Дон Жуан из меня неважный», - думал я, попивая вкусный чай и радуясь наступившему утру.


Глава одиннадцатая



1.


Я стал работать дворником всё хуже и хуже. Теперь я уже вставал не в шесть часов утра, а в семь или даже в полвосьмого. С трудом заставлял себя работать, потому что чувствовал отвращение к работе. Меня мучили мысли о том, что я, ощущая в себе дарование, вынужден вести никчемную жизнь, в то время, как всякие ничтожества достигают успеха. Почему я занимаюсь тем, чем не должен заниматься?..
Я встал с постели около восьми. Сегодня только проверю контейнеры: убрали ли мусор из них? Если да, то подмету вокруг контейнеров и баста. Больше ничего не буду делать.
Пришёл на участок. Контейнеры были пусты. Я их выстроил аккуратно в ряд, быстро подмёл вокруг и пошёл обратно домой. Но очень скоро столкнулся нос к носу с начальницей. «Убрал?» - недоверчиво спросила она. «Да», - ответил я не дрогнув. «Ну пойдём, я проверю». «Всё, крышка», - подумал я и поплёлся следом за начальницей.
Начальница прошлась по моему участку, беспрестанно делая мне замечания. Когда же она увидела асфальтированную дорожку, засыпанную листвой, то пришла в ярость. «Пиши заявление об увольнении», - заключила она. «Хорошо», - преспокойно сказал я.
По дороге домой я почувствовал облегчение, будто гора с плеч упала. Правда, начальница приказала в три дня покинуть квартиру. Но ничего, может, обойдётся.
Дома я вспомнил, что Кирилл опять уехал на неделю в горы, оставив часть вещей в своей комнате, которую он запер на ключ. Но поскольку он запер на ключ комнату, то вряд ли, если я съеду, кто-либо станет взламывать его дверь в ближайшее время. Тем более что можно оставить записку, что, мол, хозяин будет через столько-то дней и заберёт вещи. А может, меня и не выселят через три дня. Во всяком случае, я добровольно съезжать не собираюсь. Буду жить, а там будь что будет.


2.


Олега Соболева после той дикой пьянки я больше не видел. Он позавчера позвонил мне в театр, в моё ночное дежурство, сказал, что занят по горло, у них начались репетиции курсовых работ.
Сегодня я опять пришёл на дежурство в театр. Петя, мой однокурсник, пощипывая бороду, напомнил мне о нашем замысле снять на 16-ти миллиметровую чёрно-белую плёнку короткометражный фильм по рассказу Генриха Бёлля. Мы сидели в театре, я, Петя и Андрей, брат Матвея, пили чай. У Пети в этот раз был с собой сборник рассказов Бёлля, и я быстро прочитал рассказ. Он назывался «В темноте». Мне рассказ понравился. В том смысле, что для кино он подходит. Я сказал Пете, что готов подключиться к работе. (Я как-то забыл, что почти собрался уезжать к себе на родину.) Петя обрадовался. Я и думал, что он обрадуется. В сущности, он этот рассказ не снимет толково, испортит. Я спросил у него о видении будущего фильма. Петя сказал, что для начала он попытается постигнуть скрытые от поверхностного читателя пласты рассказа. Я засмеялся и сказал, что скрытого в этом рассказе ничего нет; что написано, то  и надо снимать. Андрей налил себе вторую кружку чая, с интересом слушая нас. Кроме того я добавил, что нахожу Бёлля средним писателем, во всяком случае не тем человеком, у которого можно искать скрытые смыслы. Как минимум, в этом рассказе. Разгорелся спор. Кончилось тем, что мы разругались и пошли спать в разные помещения театра.
«Нет, так нельзя работать», - думал я.
Я вновь вспомнил, что в институте Петя во многом слушался меня и не перечил мне, во всяком случае, последнее слово всегда оставалось за мной. Но то было в институте. Тогда все думали, что меня ждёт блестящая актёрская карьера, и уже видели меня небожителем. Теперь всё изменилось. Я - ничто, а он якшается с элитой театра. Втёрся, как это он умеет.
Я долго ворочался и с трудом уснул.


3.


Наутро мы с Петей всё же поздоровались, пошли даже вместе завтракать в «Прагу», но я всё не мог растопить в себе холод к нему. Даже когда он сказал, что стоит продолжить совместную работу. Тогда я сказал ему прямо, что во главе работы должен стоять один человек, за которым и будет последнее слово. Этим человеком должен быть режиссёр. Режиссёром буду я. «А тогда я зачем? - обиделся Петя. - Оператор у нас есть». Оператором должен был быть Петрович. «Не переживай, - сказал я, - работы нам хватит на всех. Во-первых, надо найти место для съёмок, во-вторых, будем сами рыть землянку, окопы; в-третьих, надо будет достать военную форму…» (Последнюю фразу я произнёс настойчиво, так как вчера в разговоре Петя предложил одеть военных не в обмундирование, а в чёрное трико, наподобие танцовщиков балета. Я пришёл в ужас от его идеи. Я стал ему доказывать, что кино не является условным искусством.)
Я предложил срочно взяться за работу. «Куда ты спешишь? - запротестовал Петя. - Давай ещё соберёмся, обмозгуем, потолкуем. Как ты, например, видишь начальную сцену, в темноте, в блиндаже?» «Примерно так, как она написана. С одним "но". Фильм мы назовём не "В темноте", а "На рассвете". Потому что снимать ночь опасно, будет одна чернота на экране. Ведь осветительных приборов у нас практически нет». «Но ведь у автора ночь! - воскликнул мой друг. - Может он в это вкладывал особый смысл!» «Ничего он не вкладывал! - разозлился я. - Послушай, Петя… Мы можем снять хорошее кино, - я уже был сильно увлечён замыслом и впереди видел успех. - Ты меня знаешь достаточно долго. Ты знаешь, что я чего-то да стою. Сейчас я в таком положении, что мне нужно сделать нечто такое, что было бы заявкой… Мне нужно выкарабкаться из ямы… Так помоги мне! Не спорь со мной. Положись на меня. Вот увидишь, что мы снимем первоклассный фильм. Лишь бы оператор не подвёл». «А с чего ты взял, что я тебе буду помогать?» - криво усмехаясь, сказал Петя. Я онемел. Как?! «Ты что? - глухо сказал я, стараясь не привлечь внимания людей, жующих за соседними столиками, хотя в голове моей зазвенело. - Ты что? Ты забыл, что мне ты обязан тем, что получил диплом? Если бы я не стал с тобой работать на втором курсе, тебя бы выгнали… Ты что, об этом забыл? Или ты даже не заметил этого?» «С чего ты решил, - зло начал товарищ, - что я благодаря тебе получил диплом? Да, ты мне помогал, но диплом я получил сам. Странно мне даже слышать, что благодаря тебе я получил диплом». «Ах ты скотина, - взорвался я, - неблагодарная!» «За это ты ответишь, - мстительно зашипел Петя. - За оскорбление личности». «Пошёл на ...», - сказал я в бешенстве и вышел из кафе.


4.


Прошло три дня, как я перестал ходить на работу по утрам убирать двор. Всё было спокойно. Потом прошло ещё два дня. И вот на шестой день я, вернувшись домой вечером, обнаружил, что замок в двери выломан, а вместо него вставлен новый замок. Внутренности мои похолодели. «Всё, - подумал я, - конец. И как скоро». Я постучал в дверь. Мне открыл мужчина средних лет, с лицом наглым и хитрым. Я представился, он впустил меня, сказав, чтобы я поскорее забирал свои вещи. Я вошёл в комнату. В комнате находились еще двое мужчин. Они пили водку. Один сидел на моей кровати, а другой на стуле. Они подозрительно окинули меня взглядами. «Это парень за своими вещами», - сказал тот, что открыл мне дверь. Я увидел, что мои вещи собраны в кучу около стены. Тут же стопками лежали книги, рядом с ними сумка, где прежде были мои рукописи. Я ещё раз с облегчением подумал о том, что хорошо сделал, уничтожив рукописи. Одна мысль, что эти заскорузлые люди читают мои дневники, была мучительна и вгоняла в краску.
«Быстро они взялись за дело», - подумал я, оглядевшись и увидев, что обои уже содраны со стен в некоторых местах. То есть не обои, а плакаты, которые мне заменяли обои. Я сбросил все свои вещи в простыню, завязал узлом её концы, часть книг раскидал в два больших пакета, а часть решил оставить здесь. «А почему закрыта вторая комната?» - спросил тот, что сидел на моей кровати. «Там вещи одного парня, который должен приехать сегодня или завтра. Он приедет, заберёт вещи свои и оставит вам ключ». «А как он выглядит, чтобы впустить того, кого надо?» Я описал Кирилла. Далее молча, не прощаясь, покинул квартиру.
Выйдя из дома, пешком направился в общежитие на Трифоновскую. Это остановки три на трамвае. Прохожие обращали на меня внимание. Ещё бы, я выглядел так необычно: с огромным узлом за плечами и с пакетами. Мне пришла в голову мысль, что все думают, будто меня выгнала из дома жена. Я развеселился.


Глава двенадцатая



1.


В общежитии я оставил вещи в комнате Олега. Его самого не было, был его сосед. Олег что-то там репетировал в институте. Я решил пожарить хлеб на подсолнечном масле. На кухне познакомился с первокурсником. Он спросил, у кого я учился, и попросил помочь ему с этюдом. Я пригласил его в гости, назвал свой номер комнаты. Он пришёл где-то через полчаса. Сосед Олега ушёл в институт. Первокурсника звали Ваней. Он был немного застенчив, остановился на пороге.
- Заходи. Садись. Сюда, сюда, куда хочешь, - сказал я, лёжа на кровати Олега и указывая на табурет и две пустующих соседних кровати.
Ваня сел на табурет возле стола.
- Хороший столик, - сказал он.
Стол был древний, самодельный, крашен тёмно-красной краской и переходил из одного поколения студентов в другое.
- Чай будешь? – спросил я
-Нет, напился.
- Ну, я тоже не хочу. Так что у тебя?
- Ну, вот этюд у меня...
-  Садись ближе, что ты возле двери сидишь, - перебил я его. -  Можешь сюда на кровать сесть. Хозяина всё равно сегодня не будет.
Я просто выбирал наиболее удобную для себя мизансцену, чтоб находиться в расслабленном положении и хорошо видеть и слышать парня. Иван пересел на соседнюю кровать.
- Ну. Я слушаю.
- Этюд у меня такой, - немного неуверенно начал мой гость. - Я встречаюсь с девушкой. Привожу её к себе домой. А живу я без родителей, с братом. Брат у меня немой, он слышит, но не разговаривает. И вот привожу я её к себе домой. Я хочу её... ну, это самое...
- Понятно, - ухмыльнулся я.
- И вот мы с ней попили чаю, то сё, я и говорю брату, ну, жестами, разумеется, мол, иди в другую комнату. Он упрямится, но я его выталкиваю. Остаюсь с девушкой один. Я её, значит, соблазняю, а брат в это время подслушивает за стенкой. И вот девушка уходит, а немой брат сердится на меня за то, что я, мол, изменил мужской дружбе. То есть мы с братом никогда не ссорились и вот первая размолвка. Я так и хочу назвать этюд: «Первая ссора».
Он замолчал. Я ждал от парня  ещё каких-то пояснений, но он молчал.
- Так... Ну? – наконец, спросил я.
- Вот я и хотел у тебя спросить: как это всё на сцене показать? Ведь всё-таки половой акт.
- Ха! ну! Пустяки,  - весело сказал я. - У нас на курсе, знаешь, сколько половых актов было на сцене? Особенно на первом курсе. Ты у кого учишься? У Гончарова?
- Да.
- Хм... Не знаю, как у вас, а у нас было можно.
- У нас тоже можно.
- Сколько тебе лет? – спросил я: внутренний мир этого парня был у меня как на ладони.
- Двадцать один.
- Понятно.
- Что?
- Этим надо переболеть. На первом курсе все озабоченные. Ну и на втором. На третьем уже не так. А на четвёртом уже все взрослые. Уже другие проблемы волнуют.
- Да нет, – смутился Ваня. -  Я не озабоченный.
- Старик, - всё так же весело сказал я ему, - не смущайся. Поверь старому волку. Я понимаю: эротика, то сё...
- А как у вас показывали на сцене половой акт? – выехал снова на волновавшую его тему мой собеседник.
Я элегически рассмеялся.
- По-разному... Один, например, был помешан на сексе. Как его этюд, все знали, что сейчас он кого-нибудь трахать будет. Было любопытно, кого. Кто его новая жертва, - тут я рассмеялся. -  И потом, он всегда играл этюды в одних и тех же трусах, и девчонки над этим зло шутили. Он, например, заводил девочку в комнату, - ну, этюд у него был такой, например, - разыгрывал обманутого мужа, давал ей пощёчину, потом заваливал её на кровать, заставлял раздеться до трусов и лифчика, потом сам раздевался до трусов своих знаменитых, ложился рядом с нею, и тут гас свет, - выключал кто-то из студентов. В темноте мы слышали скрип кровати, возню, стоны...
Мне ужасно показалось смешным всё, что являлось моему воображению, поэтому я стал смеяться. Ваня улыбался, но слушал внимательно.
- Потом становилось тихо, свет включался, они лежали на кровати умиротворённые, довольные друг другом... Вот такой, например, этюд... Или этюд с раздеванием... масса была у нас этюдов. Все и не вспомнишь.
- И как педагоги у вас относились к таким этюдам?
Я помолчал и, коротко засмеявшись, сказал:
- С пониманием.
Ваня улыбнулся, но, кажется, не понял моей иронии, он серьёзно продолжил:
- Я вот не знаю, как показать половой акт... тоже, что ли, свет погасить?
- Там у тебя кто?.. Брат ещё? Немой который, - я стал, наконец, вдумываться в его этюд.
- Да.
- А почему он немой, кстати?
- Ну так... От рождения немой.
- Ну ладно, это твоё дело... А слышит?
- Да.
- Так. Надо, знаешь, что?  - уже несколько увлёкшись, начал я. - Надо половой акт за сцену вынести, а брат пусть отыгрывает. Он же подслушивает около стены? Так?
- Да.
- Вот пускай зритель видит, как он подслушивает, как возбуждается, мучается, дрочит, в конце концов, - я опять стал смеяться, -  а те, двое, пускай за кулисами постонут немножко...
- Точно. Так и сделаю. Гениально! – радостно сообщил Ваня.
-  Само собой, - весело ответил я ему, хотя ненавидел эту институтскую привычку говорить о всяком дерьме «гениально».


2.


В этот момент появился Олег. Он вернулся из института, сбежав с какой-то «пары». Я его познакомил с Ваней, объяснил, зачем он здесь.
- У кого на курсе? – спросил Олег у парня, отщипнув кусок чёрного хлеба, лежащего на столе.
- У Гончарова.
- У-у... Не повезло тебе, да?
- Почему? – напрягся Ваня.
- Ну, он же выгоняет многих. К четвёртому курсу половина студентов остаётся, - легкомысленно сказал Олег, намазывая кусок хлеба маргарином.
- Я слышал об этом, - задумчиво сказал парень.
- Ладно, что ты пугаешь человека, - сказал я Олегу, мне не хотелось, чтобы сознание Вани было омрачено, и поэтому решил его ободрить: - Всё будет нормально. Ты, главное, учись.
- Ладно, я пойду, - ответил он.
- Давай. Заходи. Если что надо будет, Олег тебе поможет.
- Хорошо. Спасибо.
Ваня ушёл. Олег заговорщицки потёр руки, весело глядя на меня:
- Знаешь, у меня есть бутылочка водки. Давай выпьем?
-  Давай. А что ж ты молчишь?
- Я не молчу.
Олег встал с табурета и достал  бутылку водки из кармана куртки.
- А закусить у тебя есть чем? – спросил я, хотя уже примерно представлял возможности товарища.
- Найдём. Хлеба у меня есть немного и три картофелины варёных.
Мы занялись подготовкой к выпивке.
- Да! Выскочило из головы совсем, - неожиданно воскликнул Олег, разливая водку в два стакана. -  Хочешь девочку?
-  В смысле? – я прекратил чистить картофелину и посмотрел на друга.
- Там, внизу, у телефона я встретил одну подругу. Пригласил её к нам, она согласна, я обещал зайти к ней позже.
-  А кто она?
- Да не знаю... Она здесь недели две. В общаге. Живёт у тех, кто пригреет, по-видимому. Сейчас у Игоря, театроведа живёт.
- Какого Игоря?
- Ну, такого... с бородой.
- Ладно, неважно. Не надо. Ещё заразимся. Она грязная, наверное. Впрочем, как хочешь. Но это уже без меня.
- Как хочешь. А ты что, не останешься?
- А что, будет свободная койка?
- Вообще-то нет. Но мы тебе матрас найдём, на полу переночуешь.
- Да нет, я в театр поеду.
Мы подняли свои стаканы.
-  За что пьём? – спросил Олег.
- За Рождество.
- Рождество через месяц.
- Ну и что?
- Логично.
Мы выпили.


3.


Чёрный хлеб и три картофелины не такой сытный ужин, поэтому мы с товарищем быстро охмелели. Во всяком случае, я.
- О какой ты там девочке речь вёл? – спросил я.
- В смысле?
- Ну, та, которая с театроведом живёт.
- А! Ну, да... Что, вести её сюда? – обрадовался Олег.
- Да! Давай, тащи её сюда!
- Что, прямо сейчас?
- Да.
- А, может, когда всё допьём? Чтобы на неё не тратиться.
Предложение Олега было разумным, но мне представилась одна опасность:
- Давай, тащи её сюда, пока её не перехватил кто-нибудь.
- Ладно. Я быстро, - сообразил товарищ.
Едва Олег ушёл, как в комнату вошли два его однокурсника, которые вернулись из института, так как у них отменилась вечерняя репетиция. Они спорили о парне с эстрадного отделения, которого только что повстречали на одном из этажей общаги. Тот пел под гитару голосом Высоцкого, собрав вокруг себя группку студентов. Один из вошедших, которого все называли Толстый, возмущённо кричал, что за подражание надо морду бить, другой, у которого не было прозвища, был настроен более благодушно. «Всё ништяк, - говорил он смеясь. – Это даже прикольно».
Вернулся Олег, сказал, что девушку уже перехватили, она сейчас пьёт в какой-то компании, след её затерялся. Я сказал, что поеду в театр. Я больше не хотел пить.
Посидев немного с Олегом и его однокурсниками, пока они допивали водку, поболтав о том о сём, я повторно попрощался и вышел из комнаты.


4.


Я спустился вниз, на вахту, обдумывая своё положение. Пока я был в комнате Олега, то всё время на что-то отвлекался, прогоняя неприятные мысли. Теперь же проблема встала в свой полный рост. Конечно, теперь ночевать придётся всё время в театре Васильева. Но днём, днём что мне делать? Как проводить время днём? В театре мозолить глаза начальству опасно, да и не хочется. Я подумал, что единственный выход - это целый день шляться по Москве или (об этом подумалось с некоторым удовольствием) сидеть в читальном зале одной библиотеки, в которую у меня сохранился пропуск. Денег немного у меня ещё оставалось, поэтому я был спокоен в этом отношении. Во всяком случае, дней на десять хватит, а там как-нибудь они опять появятся.
Я снова захотел есть. Решил ехать в центр, в диетическую столовую. Спросил у проходящего студента, который час. Оказалось, пятнадцать минут седьмого. Нужно срочно ехать, а то в семь закроется столовая.
Я быстро вышел на улицу и побежал к автобусной остановке.


Глава тринадцатая



1.


В институт за дипломом я больше не пошёл. Вообще в институт больше не заглядывал и не хотел заглядывать. Время моё ушло. Я это чувствовал с тех пор, как меня выгнали из института. Там теперь другие справляют праздник жизни.
Я ночевал в театре, а днём бродил по Москве или же сидел в читальном зале библиотеки на Большой Бронной. С Олегом Соболевым я не виделся. В гости ни к кому не ходил. С Петей не разговаривал и не здоровался, хотя он каждый вечер тоже приходил в театр ночевать. Он спрашивал меня, почему я с ним не здороваюсь. Я молчал. Однажды я его долго не пускал в квартиру, принадлежащую театру, которая находилась между пролётами первого и второго этажей, в том же подъезде, где располагался и сам театр. В этой квартире обычно проживали иностранные студенты, приезжавшие на стажировку в театр Васильева. Но это было время, когда они отсутствовали, и я там обжил себе маленький чулан, настолько маленький, что в нём помещался практически только матрас. Днём я матрас сворачивал, а на ночь разворачивал. Так вот, Петя захотел принять ванну, а я его долго не пускал. Специально. Это было ребячество. В огромной квартире, где в одной из комнат были колонны, кроме меня никого не было. Я стоял у внутренней стороны двери, он стучал в неё с внешней, а я ему через дверь говорил, изменяя голос: «Не велено принимать!», а потом добавлял, что мыться вредно, что Васильев не моется, поэтому и ему нельзя. Васильев, конечно, моется, это я так шутил. Наконец, Петя стал так яростно стучать в дверь, ногами в том числе, что я решил ему открыть. После чего он набросился на меня с кулаками, и мы с ним некоторое время барахтались на полу, потому что он меня своей огромной тушей просто сбил с ног. Я понял, что переборщил, и постарался его утихомирить. Но Петя заявил, что найдёт способ меня проучить.


2.


Случай проучить меня представился очень скоро. Я неточно договорился со своим сменщиком насчёт ночей, в которые не собирался ночевать в театре, потому что был приглашён в гости за город одним моим знакомым из окружения Васильева, у которого и провёл трое суток, отдыхая от неустроенности и городской суеты. Так вот, мой сменщик, привыкший к тому, что я каждую ночь ночую в театре и поэтому уже с месяц ежедневно уезжавший ночевать домой, разумеется, с моего согласия, не приехал на дежурство, а Петя, как главный вахтёр, написал на меня докладную директору театра. Естественно, меня уволили. Хотя это не вполне естественно, уж слишком скоропалительно и без разбора было вынесено решение. Но тут сказалось влияние Пети.


3.


И вот тут-то моё положение оказалось отчаянным. Но мне помог Андрей, тот молодой человек, с которым я так любил поболтать о жизни. Он позвонил Матвею, своему брату, спросить, можно ли предложить мне их вариант с квартирой? Матвей не возражал, и я стал жить пока что у них на старой квартире, аж в Зеленограде, которую они, впрочем, скоро собирались сдавать за валюту каким-нибудь людям. Сами братья со своей семьёй недавно переехали в новую двухкомнатную квартиру.
Таким образом на некоторое время я был устроен. Но так долго, конечно, продолжаться не могло, и я всё чаще приходил к выводу, что пора возвращаться домой, на родину. Конечно, возвращаться без диплома, с полууголовной записью в трудовой книжке стыдно, но мне ничего не оставалось больше. Москва не принимала меня. Будь я менее талантлив, был бы более счастлив и удачлив. Это ясно как день.
И вот однажды, когда Матвей предупредил меня, что на днях необходимо съехать с квартиры, потому что нашлись квартиросъёмщики, я не долго думая продал часть своих вещей на Тишинском рынке, книги также продал или раздарил, потому что они не вмещались в мою коричневую средних размеров сумку, взял билет с рук на Курском вокзале и без сожаления, а скорее с лёгким сердцем, покинул Москву…
«Что ожидает меня впереди?» - думал я, сидя у окна в плацкартном вагоне, и чем дальше уносил меня поезд, тем меньше мне помнились и Порожний, и Петя, и многие другие, сделавшие мне много зла, и всё больше в моём воображении вставало картин моей южной родины, мелькали лица друзей, знакомых, с которыми я когда-то начинал в театре, и я уже думал о том, чтобы смиренно и терпеливо начать всё сначала…
Но по-другому, по-другому, по-другому…

1990-1993

 
© 2016