ЖЕНЩИНЫ

(поэма)


Нимфы окол нас кругами
Танцевали поючи,
Всплескиваючи руками,
Нашей искренней любви
Веселяся, привечали
И цветами нас венчали.

                Михаил Васильевич Ломоносов


И в перси тихим поцелуем
Он деву разбудил, грядущей близостью волнуем.

                 Велимир Хлебников


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО

I. КОМНАТА

1


Что может быть приятней для мужчины,
чем разговор о женщинах? Хотя
не всякий согласится с этим. Я
не стану возражать таким. Причины
о женщинах не думать, о, Творец,
не вижу я. Как и не вижу смысла
во всем, где правит умысел и числа,
где нет любви иль секса, наконец.
Последнее, ну, то есть секс, конечно,
ничто с любовью. Но любовь – конечна.


2


А секс – он рядом. Он всегда. Он есть.
Но возвратимся памятью в те годы,
когда я был ребенком и природы
нарядный сарафан являл мне весть
благую и таинственную вкупе.
Мир новым был, я, помню, понимал,
что помещен куда-то, что попал
не знамо как сюда и что наступит,
возможно, день, постигнет голова
как звуки превращаются в слова.


3


Я, помню, сидя на очке в уборной,
в дверную щель смотря на Божий свет,
на то, как воздух зноем разогрет,
все силился понять, как может вздорный
набор каких-то звуков словом стать
и бормотал слова, пытаясь тайну
сложенья звуков уяснить… Бескрайным
был мир тогда, и отвечала мать
мне как могла на детские вопросы,
и мир был свеж, как утренние росы.


4


Что помню я вначале?.. Помню мать,
поднявшую меня над головою
своею, я гляжу вокруг, рукою
тянуся к ней, хочу к груди опять,
и ракурс необычный обстановки
врезается мне в память в этот миг:
я сверху вижу комнату и в крик
пускаюсь я, реву без остановки,
но навсегда запомнил желтый свет
от лампочки у потолка и след


5


известки синеватый над собою,
запомнил две стены, одна – с окном,
и угол между стенами, весь дом
я не запомнил, собственно, другое
для взгляда недоступно ведь, Олег,
в тот миг являлось просто. Было бедно
и пусто в этой комнате, бесследно
исчезнувшей в моем мозгу навек.
А после переехала в другое
жилище мать. Опять недорогое.


6


Времянку мать снимала… Без отца
я рос вначале. Появился отчим.
Он обнимался с мамой. Между прочим
я терся между ними, как овца
свой тыча нос меж ихними телами.
Порою мне казалось, будто мать
мужчина обижает, и мешать
пытался я тогда их играм. Маме
меня утешить приходилось и
она смеялась: «Видишь, посмотри,


7


все хорошо…» Я быстро утешался.
Еще я помню ясли. Года три
примерно мне. Гуляю я внутри
двора среди других детей. Смещался
диск солнца вниз, за каменный забор.
С деревьев облетали листья в лужу.
Костер горел, отогревая стужу
осеннюю двора, и был весь двор
наполнен дымом, пряным и чудесным,
и яблоки пекли в кружке мы тесном.


8


Прижавшись к воспитательнице, я
смотрел в огонь и власть очарованья
испытывал от жизни. До сознанья
так ясно доходило, что моя
сегодня жизнь коснулась новой тайны.
И, яблоко печеное жуя,
я наслаждался вкусом бытия
и тем, что жизнь дается неслучайно.
Все это, как догадка, сердце вдруг
мне озарило светом. Жизни звук


9


был так же нов: шуршанье под ногами
листвы осенней, веточек в огне
треск удивительный и редкий в тишине
вороний крик, все это было с нами.
Куда все делось? Все ведь здесь: вокруг.
Зачем же, словно данность, принимаем
мы этот мир и тупо разрушаем
все то, на что молиться нужно, друг?..
Ответа нет… Точней, он есть, но скучно
мне говорить о том, что неразлучно


10


с моим сознаньем было много лет,
что низость человеческого сердца –
угроза миру, но твердили перцы
отдельные мне: прекрати свой бред!
Теперь, когда бен Ладен и талибы,
короче, весь отстой, как сгусток зла,
как квинтэссенция его, в наш мир вползла,
я говорю: минуточку, могли бы
вы почитать о звездах и цветах,
о женщинах и о моих мечтах.


II. ГЛУПОСТИ

11


Ах, девочку я помню в детском саде…
Точней, их было две: близняшки, но
одну запомнил лучше, ей дано
родителями имя было Надя.
Ее сестра звалася Майей, мы
все Майкой называли ее, помню,
я очень удивлялся, что ведь стремно
так прозываться: майкой. И из тьмы
беспамятства вновь выплывает образ
красивой Нади, с коей я, знакомясь,


12


поссорился мгновенно, и потом
я часто обижал ее, бедняжку,
мне слезы ее нравились: и тяжко
и сладко становилось: к горлу ком
подкатывал: ах, бедная, рыдает!..
Как жаль ее мне было, и любовь
испытывал я к ней; и после вновь,
чтоб чувство повторить, что столько дарит
мгновений сладких сердцу, обижать
пытался Надю… Помню, раз в кровать


13


я к ней залез во время сна ночного,
ведь часто приходилось ночевать
мне в садике и, чтобы не скучать,
играли, как могли мы: то в больного
и доктора, то в что-нибудь еще…
И вот уже в кровати с нею лежа
и, опыт познавательный свой множа,
я был застигнут нянечкою… С щек
румянец перешел на уши: стыдно
мне стало вдруг… Ругает как… Обидно…


14


Но в доктора играть не прекратил
я после взбучки от сердитой няни,
стал только осторожнее и Тане,
другой знакомой девочке, твердил,
что в доме страшно, лучше бы в сарае
нам поиграть в запретное, - она
была моей соседкой – лишь стена
забора разделяла нас, – играя,
его мы перелазили и вот
в сарае запирались… Жирный кот


15


свидетелем утех являлся наших.
Я смутно помню Танечкин сарай:
кругом дрова, пол земляной и край
стола, что синей краской крашен,
в луче дневного света… Было там
немножко сыро, вкусно пахло краской,
дровами, керосином, там, потаскан,
лежал матрас в углу и прочий хлам
из ветоши, которым укрывались
мы с Танею, а после раздевались.


16


Не знаю, есть ли взрослые, что мне
в глаза признаются, что их-де миновали
в глубоком детстве игры то в подвале,
то в перелеске, то на чердаке,
в которых раздевались друг пред другом
и изучали, трогая места
запретные… И, видно, неспроста
так интересно мальчику подругу
рассматривать: когда-нибудь он с ней
вкусит запретный плод, и много дней


17


спустя мир распадется цельный,
и, изгнаны из рая, в дольний мир
они придут, и никакой факир
им не вернет прошедшего, бесцельный
начнется путь, и плохи их дела:
они поймут, что мимо главной цели
успели прокатиться, ведь хотели
они любви, а жизнь свое взяла,
и вот уже работа завладела
их временем, а сердце охладело…


18


Но это впереди, а позади
у нас у всех мир детства, что питает
нас теплотой и даже проливает
свет нравственный на то, что мы хотим
порой свершить, но не свершаем, видя
в поступке неприглядное. Но я
описываю, честно говоря,
вам все подряд, всем сердцем ненавидя
сусальных ангелочков. Дорожу
лишь правдой, что зеркально отражу.


19


Времянка, что снимала моя мама,
была мала, а в этом же дворе
стоял побольше дом, всегда горел
там вечерами свет, жила там дама,
по-моему, без мужа, и она
сдавала маме скромную времянку.
Мать, помню, подымалась спозаранку,
меня будила, ибо вся страна
вставала в этот час, чтоб на работу
успеть к восьми, унынье и зевоту


20


преодолев… Я ненавидел час
подъема в эту рань и часто плакал,
капризничал, но матери, однако,
все ж подчинялся, как любой из нас.
Мы выходили из дому, и воздух
холодный освежал лицо, весь двор
был в сумерках рассветных, и забор
блестел от влажной сыпи, в небе звезды
бледнели, и зеленым небеса
чуть отдавали. Рядом голоса


21


и кашель раздавались: к остановке
мы приближались, где стоял народ,
что ждал автобуса, жизнь зная наперед,
и потому в обыденной сноровке
не ждущий откровений и чудес.
Мы ехали в автобусе, где было
тепло, уютно, мама говорила
порою со знакомыми, я лез
глядеть в окно, расплющивая губы
в стекле окна, а тьма уж шла на убыль.


22


У женщины, что матери сдала
свою времянку, дочь была: девица
лет уж шестнадцати. Я, помню, ученицей
она была и в школьной форме шла
порою мимо нашего окошка.
Я в гости к ней наведывался в дом.
И то, что мы с ней делали вдвоем
порою, вас шокирует немножко.
Мне шел четвертый год, возможно. С ней
играли мы… как с Надею, моей


23


подружкою детсадовской… Понятно?
Мы раздевались с нею догола,
она меня в кровать свою брала,
и было мне так сладостно приятно
лежать на животе ее… Сейчас
я думаю, что опыт сексуальный
мой первый был получен в этой спальной,
уж слишком, выражаясь без прикрас,
все было откровенно… Впрочем, это,
конечно, извращенье не по летам.


24


Ах, долго помнил я девичий стан
и перси, и живот, и все такое…
Но все-таки оставим мы в покое
сии воспоминания, хоть сам
и рад бы зафиксировать и эту
часть жизни, но читатель не поймет,
боюсь, что мною движет, наперед
скажу лишь вам: угодно мне, поэту,
всю гамму чувств, от верха до низов,
отобразить, когда душа на зов


25


природы женской исподволь томиться
начнет… Так вот, что я хотел сказать,
но только напоследок: осязать
той девушки коленку, коль решиться
в глубины своей памяти нырнуть,
способен до сих пор и подытожу,
что помню в ощущеньях ее кожу
на чашечке коленки, - обмануть
вас не хочу: с наждачною бумагой
могу сравнить ее, покрытой влагой.


26


Мы вскоре переехали в другой,
ничем не лучше дом. Я, помню, даже
как мы переезжали, как подсажен
я был на кузов, как стучал ногой
по борту грузовой машины, вскоре
был снят с нее, и вот уже носить
все стали мебель, скарб, потом грузить
все это в кузов, я же на заборе
стоял, рукою в варежке держась
за крашеный штакетник и вертясь.


27


Стемнело. Помню, в сумраке осеннем
груженую машину, как борта
с трудом закрыли, рядом суета:
кто где садится: в кузове поедем
или в кабине?.. Я не помню, как
решилось дело, помню, что пешком я
шел темной ночью, земляные комья
и камешки, свой убыстряя шаг,
носком ноги нечаянно толкая;
со мною мальчик шел; мы шли болтая.


28


Вдоль улицы стояли фонари
нечастые, что свет кругообразно
распространяли, и как будто маслом
подсолнечным обрызган был внутри
окружности любой предмет: будь это
земля иль ствол черешни, иль трава
засохшая, машина иль дрова,
накрытые клеенкой; лаял где-то
порою пес в застывшей тишине,
и было чудно и тревожно мне.


29


Конечно, вспоминая те мгновенья,
все образы мерцают, лишены
динамики они, они видны
скорее как в одном стихотворенье
у Фета безглагольном, где суть все
лишь серебро и колыханье, я же
даю возможность парке свою пряжу
прясть в своем тексте для того еще,
чтоб развернуть всю статику мгновенья
во времени, придав ему движенье.


30


И все-таки хочу я передать
мгновенный образ… Вот такое вроде
противоречье… Но уже подходит
герой, ну то есть я, туда, где мать
волнуется и ждет, мол, где Олежка
запропастился… Я не помню как
мы добрались: провал, кромешный мрак
здесь в памяти моей… Давай, не мешкай,
описывай, что помнишь, вспоминай
классический, хоть и не книжный, рай.


31


Да, кстати, рай… Я помню его образ.
Возможно, это первая весна,
что помнится, - запомнилась она
навек деревьями, чьи ветви, кроясь
цветами белоснежными, в саду
стояли все в лучах дневного солнца.
Такая белизна мне из оконца
открылась вдруг, что захватило дух,
и удивленье перед этим, разом
в восторг и трепет привело мой разум.


32


Но, кажется, увлекся я и чуть
от темы отклонился. Впрочем, это
со мною часто будет, - для поэта
важны не тема, не сюжет, а суть
самих явлений, тема лишь предлогом,
как и сюжет, нам служат для того,
чтоб высказаться, ибо от всего,
что пишется, мы ждем, когда не с Богом
случайной встречи, то хотя б вестей
о нас самих, и не собрать костей


33


порою от внезапных откровений…
Я это пережил и не хочу,
пожалуй, повторенья, хоть в парчу
оденьте истину, ее без сожалений
оставлю в подсознанье, хоть сказать
обязан я сейчас: на белом свете
есть Истина и истина, и эти
две истины разнятся, словно мать
и мачеха…  Но есть еще и правда…
С нее начать желает нынче автор…


34


………………………………….
………………………………….


III. ФАНТОМ

35


Вернемся в детский садик. В туалете
сидели двое: я и Надя. Вот.
Сидели на очке, смотря вперед,
и какали, болтая о предмете
нам близком и понятном. Было нам
по пять уж лет. Ни капли не смущаясь,
сидели мы бок о бок, нагибаясь
порою между ног, чтоб видеть там
растущие две кучки, и болтали
о том, что в жизни нового узнали.


36


При этом Надю как-то выделял
я средь других девчонок… Просто
был общим туалет у нас и мостом
служил к общению, и всякий знал,
что вовсе и не стыдно в туалете
быть с девочкою, ибо мы уже
большие дети, а на этаже
другого нет, поэтому все дети
должны ходить в один, - примерно так
звучала установка взрослых врак.


37


А рядом с туалетом душ был. Мы там
преображались, ведь отдельно шли
девчонки мыться, мы же не могли
к ним заходить, и это, как магнитом,
притягивало нас, и помню я,
как девочки визжали, только кто-то
из мальчиков всего лишь дверь на йоту
приоткрывал. Там Надечка моя
была у всех мальчишек на примете,
но пол терялся нами в туалете.


38


Возможно, там мы обсуждали с ней
открытие, которое повергло
нас в изумленье, пред которым меркло
открытие уже минувших дней
о разнице полов, - у всех на свете
есть сердце, оно бьется, и его
услышать можно. Что страшней всего,
что без него не могут жить ни дети,
ни взрослые, и если вдруг замрет
оно на миг, то человек умрет.


39


Я потрясен был этим откровеньем,
я сердце слушал, ухо приложив
к груди своей подруги и, чуть жив,
ладонь к своей груди с немым волненьем
прикладывал и слышал: бьется, да.
Но если остановится – о ужас! –
умру я тут же… Как так? Почему же?
А я не захочу… Ужель всегда
на волоске от гибели я буду?..
Закроются глаза, и все забуду?..


40


И до сих пор, признаюсь, не могу,
когда пред сном в расслабленном покое
лежу в кровати, ощущать рукою
биенье сердца, лежа на боку
иль на спине, - я тут же убираю
свою ладонь с груди или совсем
меняю позу, чтобы без проблем
расслабиться, заснуть, - не понимаю,
что так гнетет сознанье, но оно
в такой момент всегда напряжено.


41


Хотелось бы мне рассказать, конечно,
еще о детском саде что-нибудь.
О том, как светит солнце, дышит грудь
легко и радостно, как время бесконечно
от завтрака до полдня, как вкусна
морковка, что украдена со склада
подвального, и как умело надо
ее очистить, - просто – оба-на! –
берешь осколок стеклышка и острым
елозишь краем по бокам. Все просто.


42


Еще хотелось также рассказать
о радуге, о тополином пухе,
который, как в саду ходили слухи,
тому, кто изловчится пух поймать,
но только на лету, приносит вести
счастливые в конверте. Как тут мне
не вспомнить о слепом дожде, о дне,
когда мы отравились с кем-то вместе,
наевшись в палисаднике корней
каких-то трав… Намучились, ей-ей…


43


Анютины ли глазки вспоминаю
на клумбах в детском саде, иль укол
болезненный мне в попу, иль футбол
внутри двора, где я один играю
против троих, иль мотороллер вдруг
я вспомню трехколесный, что продукты
возил нам в садик, иль в тарелке фрукты
на столике, иль вспомню как паук
полз по стене, иль запах свежей стружки,
иль перья развороченной подушки, -


44


все хочется мне в стих перетащить,
чтоб сохранить прошедшее на память.
Но расскажу свой детский ужас – нам ведь
и это ценно, - а потом уж – фьить!-
перенесемся в женский душ для взрослых.
Мне отравлял жизнь в детском том саду
один фантом: кирпичную трубу
боялся я, что устремлялась в воздух
недалеко от садика, и ей
обязан я печалью светлых дней.


45


Возможно, что какой-нибудь котельной
принадлежала та труба, но суть
не в этом вовсе, помню эту жуть
и страх мой ежедневный, неподдельный,
что упадет на детский сад труба.
Особенно, когда труба на фоне
бегущих облаков как бы в наклоне
стремилась пасть на головы, туда,
где я, задрав башку, среди народа
смотрел на верх трубы с громоотводом.


46


Но вот, пожалуй, все, что я сказать
хотел о детском саде, предлагаю
перенестись нам на завод, где, знаю,
после работы в раздевалке мать
в душ собирается, я рядом раздеваюсь,
мне года три, снимаю я штаны
и в душ иду, журчит вода, видны
мне чьи-то икры, выше поднимаю
свой любопытный взгляд: передо мной
нагая тетя, что стоит спиной.


47


И сладко обмирает сердце: это
запомнил я. Вот тетя уж стоит
лицом передо мной, мне говорит
шутливые слова, водя при этом
рукой с мочалкой мокрой по груди,
по животу, а я стою и пялюсь
на женщину, нимало не стесняясь;
вот входит мать, смеется и «уйди»
мне говорит, и долго они с тетей
смеются и грозят мне пальцем вроде.


IV. ПАЛИКЛОЧЧИ

48


Ну, вот на вскидку все, что помню я
о женщинах лет до пяти примерно.
В шесть лет я был отправлен жить в деревню
к бабуле с дедом, были там друзья
одни мальчишки, и девчонок вроде
не помню я. Скажу вам, почему
я жил в деревне: к счастью моему,
мать обещала мне купить по моде
братишку младшего… Короче, мать
была беременна и, чтобы не мешать,


49


я сослан был в деревню… Там на воле
я рос полгода и с детьми дружил,
что были меня старше, так как был
брат у меня двоюродный, что в школе
уже учился, и его друзья
моими стали. Там впервые кличку
я получил. А было так: напичкав
карман бычками «Беломора», я
отправился к друзьям, что уж у моря
шатались по песку, о чем-то споря.


50


Был пляж пустынен. Осень уж была.
Холодный ветер дул в бока и уши.
Бежали облака и крыли сушу
и море своей тенью, и плыла
по глади то зеленой, то свинцовой
вдали баржа, и танкер вдалеке
стыл у причала. А на маяке
мигал фонарь, хотя был образцовый
осенний день, и в небе целлофан
кружил зигзагом как аэроплан.


51


Любимым развлеченьем в это время
у нас являлось камешки бросать
в морскую даль, где плавало штук пять
мишеней кораблей, что я со всеми
пытался потопить. Те корабли
мы делали из водорослей, коих
на берегу так много было, - море
их выносило, их мы или жгли,
когда они сухие были, или
бросали в море, а потом топили,


52


кидая камни в них, крутя кино,
что это корабли врагов. Я в этом
преуспевал и восклицал с воздетой
рукой: «Пали!» и, попадав в одно
такое судно, восторгался: «Клочья!»
С таким азартом несколько я раз
так восклицал, так мой смешил экстаз
ребят постарше, что они нарочно
меня дразнили «пали клочья», так
я Паликлоччи стал для них, и всяк


53


меня дразнил в деревне Паликлоччи.
Забавно, этой кличкой до сих пор
какой-нибудь прожженный не старпер,
но далеко не юноша, что очень
меня рад видеть, назовет меня,
когда в деревню приезжаю в гости.
Я рад и не испытываю злости.
А в городе, где вырос, там, храня
честь имени, не позволял кому-то
мне прозвище давать хоть на минуту.


54


Однажды деревенские друзья
мне дали выпить пива из бутылки.
Мне было почти шесть, и я был в ссылке,
как я уже сказал, и жизнь моя
была полна опасных приключений:
я научился воровать, курить,
хоть, впрочем, не в затяжку, говорить
ругательства, в минуты огорчений
не плакать, а плевать сквозь зубы, как
ребята поступали, но впросак


55


я попадал в компании нередко:
ребят постарше часто веселил
прикид мой весь понтовый, и шутил
мой старший брат: «Ну, ты борзеешь, детка».
И вот однажды пива выпил я.
Я помню, где мы пили: на ступеньках
кинотеатра летнего, - частенько
мы собирались там. Лизнув края
у горлышка бутылки, чуть несмело,
я несколько глотков, не морщась, сделал.


56


Потом еще… Не помню как домой
вернулся я, но помню как дознанье
вела бабуля, и мое признанье
не сделало мне худа, так что мой
страх наказанья оказался лишним.
Напротив, так смеялась, на меня
поглядывая, бабушка, что я,
на кухне сидя и компот из вишни
из чашки попивая, наконец
совсем уж успокоился, подлец.


57


И напоследок расскажу, коль начал
воспоминанье о деревне, как
мы воровали, заходя в Продмаг,
сгущенку. Но для этого задача
моя – напомнить вам, как в те года
любой Продмаг обставлен был, и это,
признаюсь, в радость мне: от парапета
начнем движенье, по ступенькам – да? –
подымимся бетонным, кинем в урну
бычок от «Ватры», слушая фактурный


58


скрип двери на стальной пружине, - дверь
обита листовым железом, кстати;
затем пройдем предбанник – два в квадрате,
не больше, метра, - и уже теперь
войдем через вторую дверь в пространство
достаточно большое, чтобы в нем
расположился магазин, пройдем
по мытому бетону, - хулиганство
ступать неаккуратно, - напрямик
к прилавку мы и посвятим хоть миг


59


осмотру содержимого витрины:
направо взглянем: ящички конфет
на полках: и чего тут только нет:
вот «Ключик золотой», где Буратино
веселый на обертке, пастила,
арахис в шоколаде, карамельки,
вот «Птичье молоко», все это мельком
мы осмотрели, чтобы до угла
взгляд довести и банок трехлитровых
увидеть строй, на вид не очень новых,


60


посыпанных опилками чуть-чуть,
в которых сок хранился очень вкусный:
томатный сок, березовый, арбузный,
вишневый, абрикосовый, чья муть
на дне еще желтей была; но быстро
скользит наш взгляд, и видим пирамид
на полках ряд из банок, сей гибрид
консервных банок «Завтрака туриста»,
в томате кильки, в масле лосося`,
сгущенки и т.д., короче, вся


61


конструкция сия была витриной
советского достатка, но левей
бросаем взгляд и видим круг вещей
несовместимых рядом: там, где вина
и водка, там стиральный порошок,
хозяйственное мыло, сигареты,
сухая колбаса, хоть, впрочем, это
все аккуратно выставлено впрок
и глаз не режет местному народу;
еще левей мы видим соль и соду


62


в пакетиках, а дальше черный хлеб
и белый каравай, что штабелями
уложены на полках, вот, селяне,
что помню я, и если ты не слеп,
то видел то же самое. Неловко
мне было бы солгать. Итак, стоим
мы у прилавка, за стекло глядим
витрины с морозильной установкой
и видим молоко и колбасу
молочную; взгляд выше: на носу


63


у продавщицы муха примостилась.
Итак, в такой вот заходил Продмаг
с дружками я. Один из нас, кулак
разжав свой грязный, сколько накопилось
бросал монет на чашечку весов, -
как правило, там выходило ровно
на баночку сгущенки, мы же скромно
стояли рядом. Маятник часов
чуть слышно тикал. И пока в подсобке
скрывалась продавщица, чтоб в коробке


64


картонной взять сгущенку, я, нырнув
под деревянную перегородку,
минуя порошок стиральный, водку,
вино и сигареты, протянув
к верхушке пирамиды из сгущенок
ручонки, ловко верхние хватал
две банки и назад стремглав бежал
бесшумно, замирая, нахаленок,
от страха; и когда к весам опять
являлась продавщица, я стоять


65


уж умудрялся на обычном месте.
Итак, из магазина мы с тремя
шли банками вместо одной, меня
хвалили все ребята, этой лести
я рад был, хоть поджилки все еще
тряслись мои, а вечером, наевшись
домашним ужином, ложился я, раздевшись,
в кровать и сладко чувствовал: прощен
мой день сегодняшний, ведь бабушка любила
меня как прежде; все как прежде было…


V. СЕСТРА

66


Когда же родилась сестренка, я
отправлен был обратно. На братишку
у мамы не хватило денег, - слишком
уж дорогие мальчики. Моя
минутная растерянность сменилась
энтузиазмом: буду помогать
во всем я маме, дома убирать,
сидеть с сестрою, но недолго длилась
идиллия такая: каждый день
сидеть с сестрою было скучно, лень.


67


В протопленной и жаркой комнатушке
купала мать сестренку, я смотрел
на этот ритуал и сам хотел
помыть хоть что-то, хоть ее макушку,
и мама разрешала иногда
помыть мне ее пяточки и пальцы
на ножках, я доволен был. Страдальцем
себя я часто чувствовал тогда,
когда вместо того, чтобы носиться
по улицам, я должен был возиться


68


с сестрою и в колясочке катать
внутри двора по узенькой дорожке
бетонной. И пока герой наш ножки
в ботинки обувает, чтоб, как мать
ему велела, покатать сестренку
в коляске во дворе, я опишу
как выглядел сей двор и вас прошу
последовать за мной, чтобы ребенку
дать время поартачиться и все ж
смириться: против мамы не попрешь.


69


Двор не имел с фасадной своей части
забора, в глубине двора стоял
одноэтажный дом, как рисовал
когда-то в детстве я, не без участья
кого-нибудь из взрослых, дом такой:
квадрат и треугольник сверху. После
дым из трубы спиралью кем-то взрослым
подсказан был. Такой, а не другой
был дом подруги матери. А рядом,
в углу двора, была времянка, я там


70


и обитал с сестренкой, мамой и
отцом, точнее отчимом, но папой
его я называл уже. Патлатый
дворовый пес гонялся до зари
за кошкою меж саженцами вишни
и персика. Садились на цветы
картошки пчелы. Жизнь без суеты
была вокруг. Но хватит. Вот уж вышли
из дома мать с коляской, наш герой;
мать в дом вернулась. Радостно впервой


71


катать сестру, но каждый день – о, мука!
Поэтому я не был часто рад
сему однообразию и, взгляд
бросая из-под лобья – прямо бука! –
на мир вокруг, пытался размышлять,
как час разнообразить. Развлеченье
придумал я тогда: придав движенье
коляске, так вперед ее толкать,
чтобы катилась, дребезжа, коляска
уж без меня. А я стоял, с опаской


72


и, холодея сердцем, наблюдал,
как по дорожке быстро удалялась
коляска и в ступеньку упиралась
пред дверью дома. Пару раз толкал
чрезмерно сильно я коляску, так что
она вставала просто на попа,
столкнувшись со ступенькой, шантрапа –
иначе как себя назвать? – «а плачь-то
не слышится!» - кидался посмотреть:
что там с сестрой? Старался я успеть


73


поставить вновь коляску на колеса –
вдруг мать увидит! – и в лицо сестры
смотрел внимательно: она спала, игры
моей дурацкой не заметив, носом
посапывая. Я же обещал
себе, что развлекаться уж не буду
впредь так рискованно, спасибо, дескать, чуду,
что все благополучно, и прощал
сестренке или маме несвободу
сегодняшнюю, радуясь исходу.


VI. СКИФСКИЕ КУРГАНЫ

74


У маминой подруги сын был, он
был старше на три года. Мы с ним вместе
порой гуляли, и к его «невесте»
питал я слабость. Был в нее влюблен
и Саша тоже, на велосипеде
«Орленке» он катал ее, вперед,
на раму усадив ее, и вот
за ними я бежал, смеялась леди,
и Саша мне кричал: «Отстанешь – ждем
тебя на горках». И они вдвоем


75


вдаль уносились… Волосы девчонки
красиво развевались; я смотрел
им вслед и, запыхавшись, не хотел
от них отстать, поэтому ножонки
передвигал довольно быстро, хоть
и спотыкался, слишком уставая
и торопясь. И вот уже когда я
на горки приходил, то побороть
усталость радость сердца помогала,
когда девчонка взор свой обращала


76


веселый на меня… Но описать
мне хочется то место, где мы жили.
Петровской балкой назывался или
Собачьей балкой, как народ назвать
его успел, район, там частный сектор
располагался города; дома
стояли вкривь и вкось, ибо сама
неровной была местность, словно некто
по пьяни в руки взял огромный плуг,
прошелся с милю-две, потом из рук


77


плуг уронил и лег на боковую.
А люди в сем овраге прижились,
построили дома, и родились
у них уж дети, все напропалую
там заросло деревьями, травой,
и все живут, забыв о великане.
И я там жил, как я сказал чуть ране.
На горках тех, куда я сам не свой
бежал за великом, располагался, кстати,
древнейший город скифов, если хватит


78


мне силы, опишу я общий вид:
цветами полевыми и бурьяном
покрыты были скифские курганы,
акрополь, и будь я тогда пиит,
то оду сочинил бы в честь столицы
древнейшей царства скифов. О, она
Неаполь-Скифский называлась. Нам,
детишкам, это было, как и птице
летящей в облаках, и все равно
и, в общем-то, и неизвестно, но


79


теперь я почти горд, как будто в жилах
кровь скифов у меня. Хотя они
довольно диковаты были, дни
иль в войнах проводили, или милых
любили, или пьянствовали. Вот.
Достойный был по-своему народец.
Я помню на раскопках то ль колодец,
то ли дольмен, какой-то идиот
туда нагадил. А вокруг – цветенье.
И я ловлю там бабочек с терпеньем.


80


Еще ходили мы с детьми гулять
на скалы, что с другого края балки
располагались, там, сбивая палкой
чертополох, я город созерцать
любил с вершины скал. Еще там были
пещеры, в этих скалах, мы туда
с фонариками лазили, всегда
напуганные чуть, ведь говорили,
что там скелеты есть людей, и мы
скорее лезли вон из этой тьмы.


81


А маме приносил всегда пионы,
цветущие на скалах в свой сезон.
Я помню весь травой покрытый склон,
мы ищем темно-красные бутоны,
над нами солнце в небе голубом,
хвост ящерицы под белесым камнем,
кузнечики трещат мотив свой давний,
однообразный, и упершись лбом
в нагретую траву, гляжу под камень
и ящериц учусь ловить руками…


82


А если по тропиночке крутой
и вьющейся меж плоских скал зигзагом,
вниз побежать, то очень трудно шагом
опять пойти, все с большей быстротой
несутся ноги, паника и ужас
охватывают вас, и тормозить
вы пробуете, поздно, вы ловить
пытаетесь ковыль руками – ну же,
остановись! – и кубарем уже
летите на последнем рубеже.


83


Зато потом, слизав с коленки с пылью
кровь темную, вы видите карьер,
в котором известняк и бельведер
на крыше у барака: с легкой гнилью
досчатой голубятня. Известняк
вас привлекает больше: негашонку
бросаете вы в воду, что так звонко
и яростно шипит, и это так
вас увлекает, собственно за этим
вы и катились с градом междометий…


VII. ШКОЛА

84


Но вот и школа. Еле дождался`.
Костюм впервые в жизни надеваю
и белую рубашку, проверяю
в который раз портфель, мол, все ли взял;
цветы в руке, портфель в другой, так в школу
иду я, как и все, и счастлив так,
что трудно описать, хоть легкий знак
какой-то грусти на челе иному,
пожалуй, что заметен, - то следы
невольной элегической воды.


85


Да, да, уже тогда имел я склонность
в прошедшее глядеть и обобщать;
и более скажу: мне было пять
лет с половиной, жизни монотонность
детсадовскую должен был сменить
на вольность деревенскую и, стоя
в песочнице, я думал: «Вот, иное
начнется в жизни. Садик мне забыть
придется вскоре, как забыл я ясли,
а дальше – школа, а потом – погаснет


86


и жизнь моя… Как коротка, увы,
дорога жизни…» Да, вот так иль близко
я размышлял, смешной чудак, и низко
склонял вихор цыплячий головы.
И потому, когда сейчас порою
чрезмерной грусти предаюсь о том,
что минуло, я вспоминаю ком
тот в горле, в раннем детстве, и, не скрою,
становится мне чуточку смешно:
жить надо настоящим. Решено.


87


И все ж жить настоящим только – скучно,
да и опасно – это все равно,
как если б никогда не пить вино
и не влюбляться – это злополучно
для сердца, каменеет мыжца та,
что нас питает жизненною силой.
Вернемся же туда, где нас носило
по свалкам, привлекала красота,
где я первоначальным напитался,
а мир на составные не распался.


88


Я помню первый день свой в школе. Мне
особенно запомнился бесплатный
на переменке завтрак, ну уж ладно,
скажу о нем: мы ели курабье,
что таяло во рту, и запивали,
стакан граненый пригубив порой
не очень ловко, молоком; герой
неловкий ваш усы слизать едва ли
мог догадаться, он был поглощен
едою; было вкусно; счастлив он.


89


И девочек вокруг так много новых.
Влюбился очень быстро я в одну,
в последний раз не чувствовал вину
за чувство то, а вскоре неготовым
я окажусь к влюбленности своей:
наедине с собой ее стыдиться
я стану, и неловкостью делиться
мне не с кем будет, и так много дней
пройдет, пока любовь внезапно, разом
преобразит колеблющийся разум.


90


И утвердится разум в правоте
лишь сердца… Но вернемся мы к началу.
Когда она впервые отвечала
и мелом у доски черту к черте
пристраивала – составные части
для будущей согласной буквы «р», –
я выбрал ее, словно кавалер
на бале даму, и уже с участьем
дослушал ее правильный ответ.
Она была разумна, спору нет.


91


И все ж красивой девочкой, конечно,
она была. Я помню до сих пор
каштановою челку, ясный взор,
красивый носик, как она беспечно
портфельчиком болтала, как всегда
мне ясно улыбалась, очень скоро
мы стали неразлучны, разговоры
вели нам интересные, еда
нередко на двоих была, уроки
мы часто вместе делали, но соки


92


любви питали дружбу нашу с ней.
И как мне ни хотелось, но решиться
ей предложить сыграть со мной в больницу,
где раздеваться нужно было б ей,
не мог я. Мы играли, помню, в школу
вдвоем с ней. И еще одну игру
запомнил я. Зимою на ветру,
звук извлекавшем, словно радиолу
небесную собою представлял
мир проводов гудящих, я таскал


93


по пустырю заснеженному санки,
в которых вез любовь свою. Она
была со мной на фронте, вся страна
с фашистами сражалась, слева танки
и справа тоже. Ранили меня.
Я падаю, ко мне ползет подруга,
бинт достает и голову мне туго
обвязывает, я, вполне храня
дух боевой, даю распоряженья
и требую за смерть свою отмщенья.


94


А рядом, где горели фонари,
и частные дома сквозь сетку света
виднелись тускловато, льдом одета
была дорога, снег там серебрил
ухабы придорожные, на санках
катались дети по дороге вниз,
до самого шоссе; ребячий визг
счастливый раздавался. «Петька! Янка!
Поехали!» - кричала детвора
и мчалась вниз, визжа, крича «ура».


95


В Крыму снег тает быстро. Выпадает
на два-три дня и сходит. Иногда
неделю он продержится, тогда
он, кажется, уже надоедает,
особенно постыл он всем весной.
Есть теплый снег, и хлопья его крупны,
он порист словно губка в недоступных
местах для пешеходов под луной
или в лучах полдневных солнца. Чаще
в Крыму снег быстро тающий, журчащий.


96


Когда же установится мороз,
что редко, но случается, - на землю
снег сыплется, какого не приемлю,
какая-то крупа, из дома нос
не высунуть, допустим, в минус двадцать
и это катастрофа для крымчан,
полезешь в шифоньер или в чулан –
не знаешь и во что тут одеваться, -
одежды нет такой, чтобы пройти
в такой мороз хотя бы полпути.


97


И все-таки кружащийся, но плавно,
как будто бы в замедленном кино,
снег падающий я люблю давно,
он занавесит все, что мы бесславно
настроили вокруг, да и саму
природу занавесит, словно флером
чистейшим и струящимся, с которым
знаком поэт по сердцу своему,
и это совпаденье чистой сферы
с сердечной чистотой добавит веры


98


поэту хоть на время, и к тому ж
я помню и другие откровенья,
когда моей души опустошенье
очистило мне зренье так, что уж
я словно бы очки, чьи стекла дымны
иль грязны, сбросил наземь, - все вокруг
струилось чистотой, и понял вдруг
я новое о жизни, хоть и стыдно
мне это бесконечно повторять,
но чаще ведь приходится молчать…


99


Итак, моя любовь звалась Ириной
Андросовой. Отличницей была
она, и я отличник был. Свела
нас жизнь на год, но вскоре – неповинны
мы были в том, - расстались насовсем:
мать дом сняла с отцом в районе новом,
и со второго класса уготован
мне путь был в школу новую, и тем
покончено с любовью прежней было.
Но я грустил… Однако, оживила


100


мне вскоре сердце новая любовь.
И все-таки хочу сказать спасибо
той девочке прекрасной, мы могли бы
и дальше с ней дружить, когда б не новь
пространственная. Впрочем, не уверен,
что интерес друг к другу мы могли б
с годами сохранить, и этот нимб
каштановых волос на фоне двери
полуоткрытой в солнечный апрель
не потускнел бы в памяти досель.


VIII. ЗАДУМЧИВЫЙ ХУЛИГАН

101


Да, я недаром выбрал тему женщин
для сочиненья. Сколько себя я
способен помнить, всюду жизнь моя
подогревалась, с большим или меньшим
горением, любовью. Без нее
не помню я себя, чередовались
лишь только те, кому предназначались
мои мечты, кто счастие мое
или терзанья составлял. Так было
до двадцати шести, покуда сила


102


сердечная не оскудела вдруг.
О, я тогда узнал, что значит в мире
жить без любви, как будто бы ты шире
глядишь на жизнь, но непонятно, друг,
зачем все это, если нет влеченья
к прекрасному, и жизнь твоя пуста
становится, ведь жизни суета
еще не завлекла в свое теченье
твой ум и твою волю, ты еще
своим ошеломленьем поглощен.


103


Да… Во втором я классе первым делом
на праздничной линейке бросил взгляд
на девочек из класса и был рад,
что рядом симпатичная Анжела
стояла, расправляя белый бант.
Наметив даму сердца, я влюблялся.
И после каждый раз, когда менялся
мной коллектив, естественный акант,
искал глазами я девчонок лица,
чтоб выбрать и в кого-нибудь влюбиться.


104


Но паузу я сделаю пред тем,
как в третий класс, опять в другую школу
перевести читателя, футболу
я посвящу строф несколько затем,
что окромя него других событий
значительных не помню. Во дворе
на переменках мячик по земле
гоняли мы резиновый, и нытик
какой-нибудь, упав на землю, вдруг
смущался из-за выпачканных брюк.


105


Однажды на какой-то перемене
играли прямо в классе мы в футбол.
Точнее так: хотел забить я гол
с пенальти вратарю. Себя не сцене
я чувствовал чуть-чуть: не все гулять
из класса вышли девочки. Анжела
стояла у доски и что-то мелом
там рисовала. Ловкость показать
мне захотелось. Мы играли между
доской и партами, спортивную одежду


106


в мешочках холстяных заместо штанг
используя. Я мяч ногой поставил
как для пенальти – я по части правил
футбольных был тогда уже педант, -
а на воротах мальчик встал Андрюха,
я разбежался, собираясь мяч
направить в нижний угол, но – хоть плачь, –
мяч пролетел у вратаря над ухом
и врезался в оконное стекло,
разбив его со звоном. Повезло


107


Андрюше, что стекольные осколки
так разлетелись, что ему вреда
не нанесли. Все в шоке были. Да.
Но более всех я, конечно. «Елки,
что я наделал? – замерев, стоял
на прежнем месте я. – Каким скандалом
все кончится?» Вокруг меня витало
всеобщее сочувствие, всяк знал,
что это грандиозным наказаньем
окончиться должно. И с содроганьем


108


об участи своей я помышлял.
«О, если бы вернуть назад мгновенье
и, зная о последствиях, движенье
неловкое ногой прервать», - мечтал,
кусая локти, я… Все вышло проще.
Три дня не признавался целый класс
кто виноват в содеянном, и раз
учительница вызвала уборщиц,
двух бабушек, чтоб утром, до звонка,
не открывали класс они, пока


109


не выяснится, кто же разбил стекла.
Я склонен был сознаться, но меня
пугал страх наказанья, а, храня
молчание, пугал меня Дамоклов
меч наказанья. В общем, тяжело
мне приходилось. Все же разрешилась
проблема: мненье класса разделилось
и кто-то заложил меня. Свело
от страха скулы мне, когда я вызван
был в класс пустой, где у окна сквозь линзы


110


учительница строго на меня
взирала… Я признался в преступленье.
Я был прощен и кол за поведенье
не получил, но должен был в два дня
отец мой вставить стекла… Новым грузом
ответственность на плечи мне легла.
Как дома-то сказать?.. Вот так дела…
Я шел домой, как трепетная муза
на встречу с мясником, - так папа мой
пугал меня. Когда я, сам не свой,


111


во всем признался дома, к удивленью
и счастью моему, меня ругать
не стал никто, и я улегся спать
счастливый и такое облегченье
на сердце испытал, как никогда
еще, пожалуй, в жизни. Стекла вскоре
отец мой вставил, и забылось горе.
Но мне друзья шепнули, кто, мол, сдал
меня учительнице – Паша  Серебрянский.
И вот поступок мелкий, хулиганский


112


с приятелем я совершил: сперва
мы дома у него конфет с ликером
наелись до отвала, и с задором
решили Пашке бошку оторвать
за то, что предал… Пашу на продленке
мы встретили у школы, я по лбу
бедняге дал, да так, что об трубу
он водосточную ударился… Силенки,
конечно, были не равны, и нам
с дружком гордиться нечем было. Срам.


113


Я помню во дворе стволы акаций
толстенные, беленые как след
известкою. Деревьям много лет
уж было. И одно из них, признаться,
мне мило до сих пор тем, что в его
могучей кроне прижилась омела.
По осени листва его желтела,
редела, осыпаясь, и, легок,
кружился лист последний прямо в лужу.
Омела ж зеленела. Даже в стужу,


114


когда на обнаженных ветках снег
уже лежал, и зябко две вороны
расчесывали перья внутри кроны,
а я глядел в окно на них, чтоб век
тяжелых не сомкнуть – так надоела
мне математика, - кустарник-паразит,
чуть припорошен снегом, летний вид
имел всегда: так сочно зеленела
на нем листва, что я вдруг вспоминал
деньки в июле и по ним скучал.


115


Еще я помню, как на перемене
весной блестящей рвали мы с ветвей
акации, забравшись кто быстрей
на школьную ограду иль строенье,
стоящее впритык к ограде, кисть
цветков душистых белых – их мы ели,
был сладким вкус их, приторным; имели
в том лазанье еще одну корысть:
пред девочками ловкостью на крыше
гордились мы; и каждый лез повыше.


116


В те годы в первый раз, открыв тетрадь
линейную и промокашку сдвинув
в сторонку, стул к столу чуть-чуть придвинув,
уставился на чистую я гладь
листка с полями красными, немножко
задумался, от ручки колпачком
коснувшись губ, и застрочил легко.
«Зима, - писал, - как белая дорожка…»
И первый стих за несколько минут
закончил я. И начал новый труд.


117


Чернильной ручкой я писал. Ах, ручки
чернильные, с раздвоенным пером!
Давай одну заправим. Что ж, берем –
но только осторожно, чтобы взбучки
не получить от взрослых, - на столе
мы баночку с чернилами – должны быть
чернила фиолетовыми, – ты бы
заправил даже красными, но нет,
нельзя, - откручиваем крышку,
что трудно поначалу, ибо слишком


118


уж ссохлись на резьбе комки чернил,
но вот мы открутили крышку с силой,
сухая пыль чернил слегка покрыла
два пальца нам, которыми схватил
я баночку; теперь возьмем, открутим
мы верхний корпус ручки и затем
перо погрузим мерно в склянку с тем,
чтобы втянуть как можно больше мути
чернильной в корпус ручки, для чего
резиновым и мягким колпачком,


119


надетым на стеклянный корпус ручки,
по принципу пипетки мы начнем
орудовать. Набрали? Оботрем
перо мы промокашкой, либо лучше
кусочком старой тряпки и – прошу,
готова ручка для занятий. Были
уже наборы шариковых или
лишь только появлялись, но спешу
здесь уточнить: нам в школе запрещали,
чтоб нечернильной ручкой мы писали.


120


Итак, я написал стихов пять-семь
минут за двадцать и решился маме
их показать. Их, сидя на диване,
мать прочитала и меня совсем
хвалить не стала. Стала же, напротив,
мне говорить, что лучше бы писать
стихи не начинать мне, а мечтать
о чем-нибудь брутальном и, животик
погладив мне, сказала: лучше б стал
военным ты… И я тетрадь порвал…


121


«Зима, - писал, - как белая дорожка…»
А дальше я не помню. И бог с ним.
Что пишет восьмилетний херувим –
не все ль равно? Что ручка, если ложка
в руках сего пиита совершит
еще нетвердый крюк витиеватый?..
Нет опыта, и он невиноватый,
он просто еще мальчик, и сокрыт
магический кристалл, через который
поэт вперяет пристальные взоры…


IX. ВО ДВОРЕ

122


Итак, я в третьем классе. Почему
пошел в другую школу вновь – не помню.
Но помню хорошо, как было в лом мне
учиться в третьем классе, как в тюрьму
ходил я в школу, а заданий на дом
терпеть не мог, и все считал года
до окончанья школы, и когда
подсчитывал, то ужасался: адом
мерещилось мне будущее в семь
иль даже восемь лет. Смурнел совсем.


123


И все-таки, когда бы не уроки,
я школу бы любил, ведь там друзья,
там девочки… Опять влюбился я
в одну сначала, но рассказ жестокий
о ней услышал от кого-то из
своих друзей по классу новых, тут же
влюбился я в другую. Почему же
я разлюбил ту девочку? Что ж, плиз,
я расскажу. Но только не судите
меня, девицы. Впрочем, как хотите.


124


Мы шли по парку классом. Как всегда
шли строем по два, девочки за ручки
держались или под руку шли, тучки
по небу плыли редкие, слюда
воздушная подернута не слишком
была осенней дымкой сизой меж
куртиной старых кленов, чей бареж
был желто-красным, празднично и пышно
природа загибалась, и в луче
так славно золотилась на плече


125


у мальчика, взвеваясь, паутинка.
Шуршанье листьев под ногами сей
колонны разговорчивой детей,
ведомой педагогом украинкой,
напоминало хруст, когда жуешь
листы капусты свежей полным ртом ты.
Со мною Витя шел, свои экспромты,
казалось, остроумные – а что ж,
чем хуже я? – я тоже упражнялся, -
нацеливал на девочек; смеялся


126


я вместе с ним и дергал впереди
идущую за косу Ангелину.
Она мне очень нравилась и, мину
ей скорчив обезьянью, породив
ее агрессию, я втайне обижался
такой вот нелюбви и вновь хватал
ее за косы, тем усугублял
меж нами пропасть. Путь наш разветвлялся
на две тропинки, сверху был портал
из крон высоких клена, так что тенью
покрылись мы узорчатой. Печенье


127


на части разломив, мне Витя дал
побольше половинку, театрально
их взвесив на руках, и стал мне тайну
нашептывать одну. Он рассказал
про Ангелину мне, как в первом классе
они вот так же шли по парку, вдруг
ему почудился короткий, звонкий пук
и запах кала, что распространялся
все явственней. И тут уже в кусты
помчалась Ангелина, понятых


128


в кустах, конечно, не было, но ясно –
она обкакалась. Печенье расхотел
я есть, во рту вдруг сухо стало, ел,
верней жевал печенье я напрасно, -
слюна не выделялась. Я комок
разжеванного теста сплюнул наземь
и понял – после этих безобразий
я не люблю уж Ангелину. Йок.
Прошло очарование мгновенно.
Но вскоре я уже влюбился в Лену.


129


Сейчас, когда так живо представлял,
чтоб описать вам недоразуменье,
случившееся с девочкой, веселье
меня вдруг охватило, хохотал
невольно я и повторял: «Бедняжка…»
Но чтоб с собой кого-то примирить
скажу вам так: мне приходилось быть
и в положенье Ангелины, - тяжко.
Конечно, в фигуральном смысле я
был низведен. И много раз, друзья.


130


Но почему-то хочется сейчас мне
двор описать, в котором я провел
два с половиной года, где завел
знакомства новые, где игры все опасней
у деток становились. Вход во двор
был через деревянные ворота,
покрашенные цветом терракоты,
всегда полуоткрытые, забор
шел сразу слева, справа – стенка дома,
орех рос в палисаднике знакомой


131


девчонки, что художницей была
и масляными красками писала
портреты всех знакомых. Ее Аллой,
как маму мою, звали. Дальше шла
веранда, а точней торец веранды
другого дома, помню, что там жил
мужчина, он все рыбок разводил:
трофеусы, скалярии, ломбардо,
цихлиды, цихлазомы, петушки, -
все то, что так ценили знатоки.


132


А дальше двор шел, расширяясь влево,
почти квадратной формы, окружен
пятью-шестью домами с трех сторон,
с четвертой же, где рос ползучий клевер,
и мак между булыжником склонял
пунцовые головки, шли сараи,
в которых обязательно держали
дрова и уголь. Туалет стоял
посередине дворика беленый.
Сирени куст, разросшийся, зеленый,


133


рос с тыла туалета, окружен
штакетником некрашеным и темным
от времени. Я помню этот томный
и нежный запах, коим напоен
был двор весной и запах, исходивший
от туалета, если ветер дул
определенным образом. Пойду
и поищу когда-то восхитивший
цветок сирени, в коем было б пять
лиловых лепестков, чтобы опять


134


поверить в счастье и в свою удачу…
Но нет!.. Я для фортуны уж чужак.
Мне не дается счастье просто так.
Да что там счастье!.. Мой покой проплачен
и выставленный счет сведет с ума
любого финансиста… Но вернемся
туда, где мы, конечно, ошибемся,
дров наломаем, попадем в туман
в трех соснах и напьемся из-под крана
живой воды. А мертвой – еще рано.


135


Булыжником мощен был старый двор.
Я вас привел как раз в его средину.
Он изменился. Стал наполовину
как будто меньше. Да и мельхиор
не украшал дверь низенького дома
в виде числа одиннадцать. Рукой
я мелом на стене, чей цвет какой
не помню был, нарисовал, влекомый
гигантоманией, в далеком уж году
цифру одиннадцать – квартиры номер. Жду,


136


когда картинка прошлого чуть четче
возникнет в голове. Ага, стоял
у дома абрикос, я, помню, рвал
чуть желтые плоды, довольный очень,
что это дерево как будто бы мое,
быть собственником было мне приятно,
никто не крикнет: «Ну-ка, лезь обратно,
такой-сякой…» И это придает
довольства вам, уверенности даже.
И я, как всякий частник, был на страже


137


своих владений. Как-то посадил
в том палисаднике дубки, - в Крыму, похоже,
так хризантемы назывались, может,
я ошибаюсь, - как же я следил
за ростом их! Как удивлялся – надо ж,
я посадил, не кто-нибудь, и вот
они растут, как странен этот ход
из-под земли растения, и вкладыш
в «Природоведенье» смотрел, чтоб отыскать
цветы, что я любил так поливать.


138


Квартира состояла лишь из кухни
с плитой, баллоном газа и столом,
и комнаты побольше, с потолком
беленым и неровным, в коей двух нет
свободных метра, только посреди;
а так предметы мебели впритирку
вдоль стен располагались – под копирку
не нарисую то, что я, поди,
уже забыл, но было так примерно:
у входа, у стены, был шифоньер, но


139


его переставляли иногда,
затем диван, где с мамою нередко
лежал я, обсуждая то отметки
свои за знания, то что вообще видал,
а мама задавала осторожно
порой вопрос о девочках, мол, кто
из них мне симпатичен? – Как никто?-
и я, преодолев свой стыд несложно,
раскалывался, чувствуя душой,
как сладко мне сейчас и хорошо.


140


У дальней стенки детская кроватка
стояла, где спала моя сестра.
Левее – печь, куда мы из ведра
совком бросали уголь, когда хатка
холодной становилась в зимний день.
О, ежедневный труд по выгребанью
золы из печки! Здесь уж пахнет данью
известной мифологии, где тень
Сизифова к бессмысленной обузе
была пригвождена, как, скажем, к музе


141


привязан я, замечу в скобках тут.
Поэтому я счастлив был настолько,
когда перебрались мы в новостройку,
квартиру получив, где подают
по трубам кипяток, чтоб батареи
отапливали комнаты, что мне
вам трудно описать восторг, и нет
уж слов тех в лексиконе, лишь идеи
теперь в моей витают голове,
и тех, пожалуй, три иль даже две.


142


Итак, у печки, возле левой стенки
кровать моя стояла. Где-то стол
еще стоял, но где – не помню. Пол
был деревянным, крашеным. Коленки
под одеялом подогнув, лежал
я на боку и засыпал так сладко,
особенно, когда смотрел украдкой
для взрослых фильм по телеку, - стоял
у ближней стенки телевизор, между
окном и дверью в кухню; я, надежду


143


питая не уснуть, пока пройдет
программа «Время», разлеплял глазенки
слипавшиеся, но едва колонки
шли титров фильма, как уже Эрот
выталкивал взашей Морфея. Мама
с дивана говорила: «Спи, Олег».
Я притворялся спящим, из-под век
смотря кино, где развивалась драма
любовная. Однажды видел я
грудь обнаженной женщины. Змея –


144


она же искусительница – жало
воткнула в грудь мою, и разлилось
по телу сладострастье, - словно гвоздь
горячий воткнут в сердце был – бежало
тепло по членам. Долго грезил я,
воображеньем гвоздь тот раскаляя,
и должен вам признаться, что когда я
ложился в детстве спать, то рой наяд
слетался к изголовью, - это было
едва ли не с младенчества. Вредило


145


такое сладострастье или нет?
Пожалуй, да. Ведь я сформировался
физически гораздо позже. Дался
период ожидания побед
любовных нелегко мне. Был великим
зазор между огнем моей души
столь ранним и тем телом, что спешить
созреть не собиралось, чтобы бзики
исполнить сладострастья. Потому
со временем зазор сей, к моему


146


несчастию, и послужил причиной
тех комплексов, что разрослись, пока
любовь, как в половодие река,
их не снесла, и я не стал мужчиной.
Но что же… Расскажу, пожалуй, вам
как девочка-художник повлияла
на облик мой. Как я сказал уж, Аллой
она звалась. Я в дом к ней, словно в храм,
порою заходил: сначала в арку
из вьющихся глициний, чьи так ярко


147


цветы под солнцем выделялись. В дверь
затем я заходил, где так угоден
прохладный сумрак был в июльский полдень.
Что видел я? Способен я теперь
лишь перечислить все подряд: картины,
шандал на подоконнике, финифть,
рисунок сепией, коричневый как нефть,
мольберт с подрамником в углу иль посредине
просторной комнаты, какие-то цветы
сухие в вазах, ракушки, впритык


148


стоящие на полках книги, чаще
о всяких там художниках. Я брал
порою с полки книгу, открывал
и на меня с фронтисписа сверлящий
взгляд Леонардо устремлял, иль вдруг
я видел обнаженных женщин…  Алла
меня однажды даже рисовала,
но чаще, если был у ней досуг,
расчесывала волосы мне или
играть учила в карты. Мы дружили


149


не так, чтоб очень, все-таки она
была постарше, и намного – было
ей лет тринадцать, и она ходила
уж в брюках клеш, в которых вся страна
заходит через год-другой и третий,
а в деревнях – я буду уходить
уж в армию – в Москве уже носить
бананы перестанут, - клеши эти
в почете будут. Может, до сих пор
продвинутый их носит комбайнер.


150


Так вот, однажды Алла предложила
сменить косой пробор прически мне,
и сделала на левой стороне
косой пробор, хотя на правой был он.
Она сказала – так мне лучше. Я
поверил ей – я вообще внушаем.
И вот рукою непослушной краем
расчески я пробор себе полдня
учился делать слева, - было чудным,
что это дело оказалось трудным.


151


С тех пор пробор на левой стороне
я стал носить. И лишь тому два года
назад, когда свое взяла природа,
и стал слегка лысеть я, стало мне
не по себе от возрастных залысин.
Я поменял прическу. Правда, ряд
экспериментов, двадцать лет назад
и даже меньше, проводил я, - лысым
ходил, к примеру, - но потом опять –
пробор на левой, челка – вот под стать.


152


Но что же, соберемся, что ли, в школу,
чай мы попили, съели два куска
рогалика с повидлом, их слегка
намазав мягким маслом; масло полу-
подтаявшее, залито водой
в глубокой, с окаймленным дном, тарелке,
чтобы оно не таяло от грелки
за окнами, от солнца то бишь. В той,
в той жизни холодильника пока что
мы не имели. Вот что еще важно –


153


взять в школу чешки, третий ведь урок
сегодня ритмика, где всякие там танцы
разучиваем мы, возьмем из ранца
и кинем в самый дальний уголок
учебник математики – сегодня
ее не будет, впрочем, есть зато
украинский язык, а я про то
забыл вчера и потому не отнял
час у футбола, чтобы написать
домашнее задание… Скатать


154


придется у кого-то… Как же тяжко
на сердце от того, что не готов
к урокам я. Что делать, а? Каков
бездельник я. Лентяй… Ах, я бедняжка…
Шнуруя туфель с вылезшей дратвой,
примерно так печально размышляю,
но вскакиваю, быстро наливаю
воды с сиропом из сифона – ой,
как пузырится, - выпиваю залпом
и думаю, что многое отдал бы,


155


чтоб в школу не ходить. Я во дворе
бросаю взгляд на мезонин соседа,
где вижу колесо велосипеда,
поставленного на попа; в норе
за свежим тесом скрылась быстро крыса,
соседка пышным телом налегла
на рукоять колонки, чтоб текла
быстрей вода в ведро; два пронеслися
мопеда, когда вышел из двора
на улицу. «Пойду, как и вчера,


156


путем, что подлиннее, неохота
идти коротким. Может, помечтать
удастся мне опять. Приду – скатать
украинский придется у кого-то…
Успею… Он – четвертым… На второй
большой я перемене все скатаю…
Ну а сейчас я лучше помечтаю…»
И вот уже унесся я, герой,
мечтами ввысь, где бью один на фронте
фашистов всех и получаю орден…


X. ЛЕНОЧКА ЗИМА

157


Но что же, как там Леночка Зима?
Моя любовь с недавних пор… За партой
она сидит… Ей на восьмое марта
я подарю три ручки для письма,
набор с зеленой, синей, красной пастой.
Она, конечно, не узнает кто
ей подарил их, может быть, потом
и догадается, но вряд ли, целый класс-то
мальчишек на одной из перемен,
когда девчонки выйдут все из стен


158


зеленых класса, все свои подарки
разложит им по партам. А пока
вернемся чуть назад, где облака
то дождь нам шлют, то снег, где день неяркий
декабрьский начинает свой разбег.
На новогоднем утреннике Лена
Снегурочкой предстанет, и мгновенно
в нее влюблюсь я, как всегда навек.
Она была прекрасна в белом платье
из кисеи, с блестящим на запястье


159


браслетом, с диадемой в волосах
блестящею из дождика. Но боле
меня сразил вид непривычный в школе
распущенных волос, что просто страх
как шел ей… До чего ж она красива!
И вот уже в мечтах моих она,
ее я вижу в откровенных снах:
ну, там целую в щечку ее, грива
ее шикарных и густых волос
мне снится ниспадающей на торс


160


ее столь гибкий, сколь и обнаженный…
А утром в этих снах я находил
постыдное, и потому дружил
я с Леной то стыдливо-напряженно,
то радостно и, в общем-то, скрывал
свои к ней чувства. Помню, что однажды
в кино ее позвал я, что не каждый
осмелится мальчишка сделать. Ждал
свиданья я с тяжелым чувством: как-то
все это было стыдно и развратно.


161


А тут еще осмелился Чернов
недавно на урок портрет Данаи
из дома принести; он срисовал и
показывал всем в классе, мол, каков
художник он и, главное, что тетя
была обнажена – вот это да!
И вот на математике, когда
рассматривал ее он вновь, животик
ей пальцем гладя, сзади подошла
учительница… Как она взяла


162


Чернова в оборот: ах, ты бесстыдник!
Да как ты смел такое рисовать!
Чтоб завтра же сюда явилась мать!
Ну просто черти, а не дети, - злыдни…
И я подумал, что герой Чернов,
я б провалился от стыда и страха
на месте бы, а он, как черепаха,
бронею дерзких и угрюмых слов
отгородился от училки ловко,
хоть покраснел, но не согнула ковка.


163


Чернов красивый мальчик был. Тогда,
во всяком случае, мне так вполне казалось.
С ним даже как-то на спор целовалась
за школой Ангелина. Я видал
как это было. Собственно, за этим
меня позвали, чтобы видеть чмок
Чернова в щечку Ангелины мог
какой-нибудь значительный свидетель,
каким являлся я для них двоих.
О, как я им завидовал в тот миг!..


164


Моя любовь к Зиме, - замечу, это
ее фамилия, - была куда скромней.
И все ж однажды это чувство к ней
меня вело,  как звуки флажолета
ведут порою за собою крыс.
А дело было так. На день рожденья
я к мальчику был позван в воскресенье,
но, как всегда, футбольный экзерсис
меня увлек настолько, что я время
то упустил, когда бы мог со всеми


165


к нему пойти. Договорились мы
вдвоем или втроем у Лены дома
собраться, потому что ей знакома
одной была дорога, мы умы
свои не загружали рисованьем
дороги к однокласснику, во всем
на Лену полагаясь… Вот и дом
я вижу Лены. С легким замираньем
стучу в калитку. Бабушка шипит:
«Они уже как полчаса ушли».


166


Как я расстроился… Да что ж это такое!..
Ушли и без меня!.. Ну почему
так не везет мне!… К счастью моему
я что-то помнил: вроде «Заводское»
название района, там еще
аэропорт есть, ряд пятиэтажек,
мол, где-то там, как перейдешь овражек,
и будет среди прочих размещен
пятиэтажный дом. Да, я немного
припомнить смог, но все же в путь-дорогу


167


отправился, уж очень я хотел
увидеть в неформальной обстановке
свою любовь, в какой-нибудь обновке,
с распущенными волосами… Сел
я на автобус, после на троллейбус,
и вот в районе незнакомом шел
по улицам, как будто кто-то вел
меня по ним, пространственный сей ребус
преодолеть мне помогая… Был
уверен, что найду – и вот мой пыл


168


вознагражден: в одном дворе увидел
я одноклассников, что вышли поиграть
чуть-чуть на улицу, что – стоит то признать, –
случайностью счастливой было. «Митя!» -
я крикнул однокласснику, и вот
под общие ребячьи восклицанья
я подбежал к ним и уже, бряцая
пластмассовым мечом, щитом живот,
как в фильме, прикрывая, именинник
меня через ободранный малинник


169


повел к подъезду, а затем и в дом…
Да, мне везло. Когда чего-то очень
хотел я – добивался. Между прочим
сейчас грущу порою я о том,
что нет уже тех через край желаний,
а значит, нет везенья… Фатализм
ли это или просто пофигизм,
но я гляжу на жизнь без упований.
И мне комфортно!.. Даже, коль порой
отчаянье холодною волной


170


мне заливает разум… Ненадолго –
волна спадет, и я увижу свет
в обыденном, привычном; много лет
упорно отторгаемого толка
увижу свет в конструктивизме дней
сегодняшних… Но возвратимся в детство.
Там, впрочем, нам пора сменить соседство
колонки, туалета, сизарей
на голубятне, стула выносного
на новый мир в микрорайоне новом.


XI. ПЕРЕЕЗД

171


Прощай же, двор, в тебя я не вернусь
в своих воспоминаниях, пожалуй.
Прощай и дом, хотя с тобой немало
еще воспоминаний, но, боюсь,
что мне тогда не кончить этой книги.
Прощай кровать, в которой я с сестрой
двоюродной лежал и ведь порой
испытывал приятнейшие миги.
Прощайте ж, оттолкнемся же шестом
воспоминаний от святых ротонд


172


и дальше поплывем… Но не мешало б
героя мне в деревню поместить,
где каждый год ему случалось быть.
Но я, хотя на память свою жалоб
особых не имею, не могу
сейчас припомнить что-то, кроме в цвете
одной картинки: дырки в туалете
у моря, на песчаном берегу.
Та дырка кем-то дерзким и упорным
в стене была пробита, чтоб проворным


173


глазком увидеть женщину, когда
она садится над очком, бедняжка.
Та дырка часто заткнута бумажкой
газетною была, но иногда,
зайдя в мужской отсек, присев привычно
на корточки, я видел, чуть вперед
подавшись телом, что свободен ход
в стене для обозренья, и отлично
виднеется беленая стена
на женской половине. Но вина


174


за этот столь постыдный и запретный
взгляд в дырочку страшила меня так,
что сердце холодело, и никак
не мог решиться я в момент заветный,
ну, то есть, когда слышал, что вошла
за стенкой в туалет в вьетнамках дама,
взгляд бросить в дырочку, от страха и от срама
деревенел я, и уже дела
свои закончив, побыстрей старался
наружу выйти, ибо я стеснялся


175


одной лишь мысли, что меня принять
возможно за того, кто в эту дырку
подглядывает… Так что, я на вскидку
не помню, чтоб я мог там созерцать
какие-то запретные картинки.
Зато воображение мое
так разгоралось, вспомнив про нее,
про дырку, про возможные тропинки
к запретному, что это во сто крат
сильней того, что б мог там видеть взгляд…


176


Но что же, что же, надо нам, пожалуй,
читателя на тюки усадить
средь мебели, что начали носить
отец и с ним каких-то два амбала
по лестнице аж на седьмой этаж.
Была зима, я это помню точно.
Сам переезд не отложился прочно
в моем сознанье, помню инструктаж
отца о том, что я могу взять в руки
и отнести наверх. Садись на тюки,


177


читатель, осмотрись кругом, со мной
порадуйся: сравним мы с небоскребом
дом в девять этажей, не будь же снобом,
скажи, что так. Дождливой пеленой
окутана унылая окрестность.
Вот перед домом небольшой пустырь
с проталинами, вертится снегирь
на саженце, что должен эту местность
по плану через годы украшать.
Вот справа – метров тридцать, тридцать пять


178


от нас с тобой, читатель, - частный сектор,
что, обогнув пустырь, уходит вглубь
пространства. Там ряд домиков, халуп,
построек двухэтажных – из-под век-то
с ресницами намокшими тебе,
читатель, плохо видно, но не важно.
Так вот, там нет домов многоэтажных.
Они за нашим домом. Там совдеп
монументальный, уходящий в гору,
откроется восторженному взору.


179


Еще полгода буду я ходить,
точнее уже ездить на маршрутных
автобусах, в ту школу, где распутный
Чернов и Ангелина, где любить
продолжу Лену, но однажды мама
мне скажет, что на следующий год
пойду я в школу новую, и вот
я заартачусь, небольшая драма
в душе случится, никому о том
я не скажу, конечно. В горле ком


180


в кровати перед сном при мысли: как же
я буду жить без Лены? – сам собой
сойдет на нет, и вот уже к другой
прилепится сердечко мое, скажет
оно себе: вот новый идеал.
Да, в августе я в пионерский лагерь
отправлен буду мамой, на бумаге
пора пометить, чтоб читатель знал,
двенадцатый я год живу на свете,
но мы чуть остановимся на лете


181


двенадцатом моем, - как я сказал,
я в лагере… И вот уже влюбляюсь
в девчонку, вечерами ошиваюсь
с ней там, где потемнее, кинозал
покинув летний – фильм какой-то скучный, -
над нами звезды крупные блестят,
листвою темной тихо шелестят
две пальмы у скамейки, многозвучный
благоухает воздух, моря близь
меняет направленье ветра – бриз


182


ночной вступает в силу, - с побережья
на море дует легкий ветерок.
Становится прохладней. Я шнурок
на кедах завязав, гляжу промежду
двух тополей на звезды – Млечный Путь
так виден хорошо сегодня, - Ольга
рассказывает мне про страсти в морге,
про то, как у покойников растут
и волосы, и ногти, так что надо
их подстригать… И ужаса прохлада


183


проходит через сердце. Да, как мир
порою страшен… С Ольгою подружка
сидит и, видно, холод до макушки
ее пробрал, плечами дернув, «быр-р»
невольно произносит она. Все же
мне хорошо. У Ольги так глаза
блестят, когда она чуть-чуть назад
откинув волосы и матовую кожу
щеки мне показав, бросает взгляд
чуть влажный на меня. Я счастлив, рад.


184


Когда же Ольгу папа чуть пораньше
из лагеря с собою заберет,
мне станет скучно. Что тут делать? Вот
и упрошу я маму меня дальше
не оставлять здесь в день, когда она
в Алушту в воскресенье вдруг приедет
меня проведать. На велосипеде
я лучше покатаюсь другана,
так думаю, и посвящу футболу
последнюю неделю перед школой…


185


А в сентябре, в один из теплых дней,
поеду я разыскивать ту школу,
где в пятом «В» должна быть Ольга Голуб,
найду ту школу, похожу по ней,
но Ольги не найду. Спросить кого-то
у одноклассников о ней я постыжусь
и так ни с чем домой к себе вернусь
с пронзенным сердцем лучником Эротом.
Я, как лунатик, против воли шел
ее искать. Когда же не нашел,


186


в каком-то смысле стало даже легче…
Но очень скоро я влюблюсь опять,
теперь уж в одноклассницу, гулять
с ней буду вечерами, хотя речи
пока что о свиданиях не шло,
скорее это были посиделки
у школы, возле дома, где в горелки
играли мы двором всем, где взошло
отрочество мое, как то светило,
и многое подспудно осветило…


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОТРОЧЕСТВО

I. НА СТАВКЕ`

1


Был август месяц. Вдруг заволокло
все небо грозовыми облаками,
что так клубились, словно кто руками
замешивал опару. На стекло
ставка легли и первые две капли
дождя, круги пуская по воде.
Прохладный ветерок по лебеде
и камышам прошелся; словно цапли
на берег заспешили рыбаки.
Вот два луча, как будто две строки


2


расшитых золотом, мелькнули из-за тучи.
И вдруг через мгновение черно
вокруг все стало, словно кто окно
задвинул коверкотом, и трескучий
раздался гром. И ливень начался.
Но склоне дамбы, где росли сурепка
и курослеп, мы прыгали, нередко
поскальзываясь, словно три лося,
и восклицали междометья, ржали,
восторг переполнявший выражая.


3


Дождь вскоре кончился. Чуть воздух посветлел.
Но тучи не ушли. Похолодало
так резко, что ставок покрылся паром.
С шипящим звуком мимо пролетел
по мокрому асфальту возле дамбы
велосипед. Из сточной мы трубы
уж выбрались, где прятались, забыв
одежду под дождем. Вот лучик слабый
возник из туч, и радуга дугой
повисла над молочною водой.


4


Нас била дрожь, но это не смущало.
Зато в какой восторг нас привело
открытие, что так в воде тепло,
как если бы ныряли мы с причала
в парное молоко. Но вот пора
домой уж собираться, забегаем
в трубу, где плавки мокрые снимаем,
выкручиваем их, а мошкара
после дождя уже летает роем.
Но нас сейчас не это, а другое


5


интересует больше. Мы глядим
на детородный орган друг у друга
и сравниваем, ставши полукругом.
Какой же маленький… Признаться не хотим,
что у кого-то меньше… Все ж у Юры
совсем уж маленький и сморщенный такой.
А он мне говорит, что меньше мой.
Какая ложь!.. Серега, правда… Хмурый
Серега держит паузу и все ж
нам говорит: «Да так не разберешь…»


6


Я возмущен. Да просто очевидно –
у Юрки меньше. Юрка мне в ответ
с ухмылкой говорит, Олег, мол, нет,
твой меньше… И так стало мне обидно,
что врет в глаза мне Юрка, что едва
не подрались мы. Но тут нас Серега
разнял, и мы в обратную дорогу
отправились, скабрезные слова
друг другу говоря, до остановки.
Был на остроты Юрка очень ловкий.


7


А тут еще, когда с утра пришли
мы на ставок, рыбак, что по соседству
закинул снасть, стал говорить про детство
свое и предложил нам беляши,
ну, а потом стал говорить о сексе
и о своих любовницах сейчас.
Да все в деталях. О, как это нас,
я помню, зацепило! Его флексий
над спиннингом, порнографичных слов
мне не забыть. Хоть был он нездоров,


8


как думаю сейчас, - как можно детям
рассказывать такое!.. Но рассказ
его тогда нас искренне потряс.
Не то, чтобы рисунков в туалете
общественном не видел я тогда
на тему секса или от кого-то
не слышал просвещающее что-то,
но был его рассказ – дебильный, да,-
порнографичен, повторяю, это
нечистым покрывало все предметы,


9


но так манило, так к себе влекло!..
А между тем я изменился. Летом
я бабушке, к которой ездил где-то
на полтора-два месяца в село,
стал «вы» вдруг говорить, и усложнился
духовный мир мой: вроде бы как все
мальчишки вел себя я, но висел
в моей душе – и я по нем томился,-
какой-то смутный образ – идеал,
я говорил одно, а он взирал


10


как будто бы чуть сверху на кривлянья
мои, и очень часто перед сном
поступки за день в свете он ином
мне представлял, и причинял страданья
мне нравственные, так что я не раз
давал зарок не быть таким ничтожным
и мелким человеком. Это сложно,
почти невыполнимо, - без проказ
и подражанья злу ужиться в мире,
где правят балом фавны да сатиры.


II. ДОРОГА В ДЕРЕВНЮ

11


Но раз уж я сейчас заговорил
вновь про деревню, хочется мне вспомнить
одну картинку – пишешь об одном ведь,
о том, что сердцу дорого – зоил,
не говори, что повод-то пустячный
у автора, - так вот, хочу сейчас
я описать, как приезжал не раз
в деревню по дороге буерачной
иль по шоссе – смотря какой маршрут
я выбирал автобусный. Но тут


12


я выберу маршрут, которым чаще
я пользовался. Значит, было так.
В поселке Черноморское, где мак
и лебеда росли возле стоящей
уборной за вокзалом, а асфальт,
парящий от жары, пробил клоповник
в расщелинах, я выходил, паломник
к истокам, из автобуса, как Чайльд
Гарольд, с печалью некой в сердце,
дивясь на простоту единоверцев.


13


Но запах моря, солнце в небесах,
москвичка в легком платье с утонченным,
и как сказала как-то Пугачева,
интеллигентным взглядом; в волосах
гуляющий роскошный южный ветер,
все наполняло радостью меня;
сушеная на ниточке клешня
у мальчика, которую заметил,
когда стоял у кассы, чтоб билет
взять на автобус, чтобы на обед


14


попасть к бабуле и ближайшим рейсом
поехать к ней, - восторженный толчок
в груди произвела, и на носок
я встал ноги от нетерпенья. С кейсом
и в брюках клеш мужчина подсказал
который час, я быстренько прикинул,
что полчаса в запасе есть и мимо
дворов и магазинов пошагал
взглянуть на пляж и море поскорее,
и потому шагал я все быстрее.


15


И вот, взглянув на море, окунув
свою ладонь в волну чуть ритуально,
спешил назад и с площади вокзальной
на стареньком автобусе, что гул
истошный издавал, когда на горку
стремился въехать, а шофер терзал
коробку передач, так что стоял
порою скрежет, ехал я, без толку
за поручень хватаясь – высоко
еще он от меня, - и сквозь стекло,


16


покрытое дождем прибитой пылью,
хотя последний дождь здесь в мае был,
глядел на поле сквозь мельканье жил
электропроводов, столбы с цифирью
мелькавшие отсчитывал; когда
мелькали крупным планом лишь деревья,
косил свой взгляд, в салоне наблюденья
производил, практически всегда
ища сначала девочек-ровесниц,
чтобы влюбиться ну хотя б на месяц.


17


И вот блестело море вдалеке,
морской залив, его мы огибали;
сначала виден порт был; через дали,
синеющие в дальнем уголке
залива, там, где фьордовый шел берег,
белел на возвышении маяк,
деревни же пока еще никак
нельзя было увидеть, ей оберег
от взглядов пришлых был деревьев ряд
по сторонам дороги и подряд


18


идущих два холма едва заметных.
И вдруг… О, это радостное вдруг!..
Пока мелькнул над нами акведук,
и я смотрел на труб узор рельефный,
геометричный, уходящий в даль,
в засеянное кукурузой поле,
чуть выгибая шею поневоле;
пока с биеньем сердца пастораль
рассматривал с коровками за краем
засеянного поля, узнаваем


19


вдруг появился край деревни, тот,
где Дом Культуры средь зеленой массы
деревьев выделялся своей красной
и плоской крышей, где белел оплот
образованья – зданье средней школы
в три этажа. И весь жилой массив
виднелся вдалеке; через залив,
блестящий, перламутровый, веселый,
я взгляд бросал и даже различал
из свай железных небольшой причал.


20


И даже видел крапинки на пляже
цветные – это люди на песке;
а между тем от нас невдалеке,
где девочка, со шляпкою с плюмажем
из перьев гуся, на одной ноге
подпрыгивала, начиналась отмель
морская, где, обняв бревно за комель,
мальчишка волочил его к воде;
там в том году мы на рыбалке с братом
бычков ловили, стоя пред закатом.


21


Автобус вдоль залива шел. Коса
была по цвету серовато-желтой;
мелькнул возле дороги длинный желоб –
то водопой был для скота; я сам
не свой глядел, все узнавая.
Вот берег шел песочный, а вода
морская стала чистой, как слюда
с отливом бирюзовым, - просто с края
мы отмель уж проехали, а здесь
уж было глубоко, хоть сразу лезь


22


и плавай возле берега, а лучше
с разбега, оттолкнувшися ногой,
ныряй, не бойся, ибо глубоко,
хоть, впрочем, оттолкнись на всякий случай
сильнее. Лучше бомбочкой тебе,
читатель, ты, пожалуй, с непривычки
зароешься в песок, как я в странички
с сим текстом рукописным, и в судьбе
твоей случится трещина некстати.
Не дай же Бог. Ты нужен мне, читатель.


23


И вот уж нефтебаза впереди,
ну все, в деревню мы уже въезжаем.
Тропинки к морю сушь пересекают,
поросшую колючками. Блестит
соль крупно на земле вокруг подсохшей
огромной лужи – видимо, был шторм.
Овсянок стаи ищут себе корм,
в телеге мальчик погоняет лошадь,
курортники на пляж идут, палас
неся с собой и надувной матрас.


24


Деревья вдоль дороги шли – маслины,
как местный люд их называл, хотя
в толковом словаре читал спустя
уж годы, что в субтропиках лощины
маслины покрывают часто и
они вечнозеленые, плоды же
их каждый день я в магазине вижу
в консервных банках, но тогда мои
познания скромнее были, все же
маслинами пусть будут эти тоже


25


деревья, что росли и там и тут
вокруг деревни. Лист их серебристый,
как у ветлы был, только бархатистей
немножко. В сентябре, когда пойдут
детишки в школу, гроздьями повиснут
плоды маслины, их я, помню, ел
когда-то в раннем детстве и хотел
попробовать еще раз, но был стиснут
я рамками учебы: в сентябре
я дома, в школьном должен быть дворе.


26


Но сладко-терпкий вкус их я запомнил.
Они величиной были почти
как семечки подсолнуха – прочти,
читатель, эти записи, а то мне
обидно будет за напрасный труд
натуралиста, - косточки имелись
внутри плодов сих, вечерами Велес
в обличье пастуха, взяв в руку прут,
скотину по деревне гнал, и кормом
служило ей обилье этих темных


27


и сладких ягод на деревьях, птиц
опять же привлекали эти гроздья
на ветках… Вот представь, читатель, постер
такой: маслины гроздь промерзшей, лиц
размытые черты на заднем плане
и надпись снизу: «Женщины. Роман
в стихах». Кто автор? То ль Роллан,
то ль аноним – неважно. Что в романе?
Старьевщика жилье, где по углам
вчерашний день раскидан тут и там…


III. В ДЕРЕВНЕ

28


Но что же, вот забор знакомый вижу,
вот иву за забором, вижу двор,
где дед идет, держа в руке топор,
вот шифером уложенную крышу
я вижу, но автобус проскочил
уж двор знакомый мне до дрожи в сердце,
но тормозит автобус, шумно дверцы
водитель открывает, я схватил
уж сумку свою рыжую и в спину
почти уперся грузного мужчины,


29


который свои сумки доставал
из-под сиденья. Наконец-то вышел
я из автобуса, где полдень зноем пышет,
где воздух пахнет морем, где встречал
на остановке всех сошедших рыжий,
как моя сумка, пес с репьем в паху;
где голуби садились на стреху
сарая во дворе, а двор чуть ниже
шоссе был расположен; где людей,
сошедших из автобуса скорей,


30


встречали женщины и предлагали угол
иль дом внаем. Я бабушку искал
свою глазами, не найдя, бросал
взгляд на афишу: что сегодня в клубе?
Ага, «Неуловимые…»,  ура!
А послезавтра – «Фантомас» - о, классно!
Автобус отъезжал, везя несчастных
оставшихся в салоне, где жара
и духота пот вышибала градом,
туда, куда мне, к счастию, не надо.


31


Автобус за собою оставлял
шлейф газа выхлопного, его носом
вдыхал я с удовольствием и косо
шоссе переходил; асфальт пылал
словно жаровня, так что колебался
над ним горячий воздух, ступни ног,
обутые в сандалии, чуток
к гудрону прилипали; я спускался
с обочины на пыль, что как мука
была помола мелкого, слегка


32


подошвы утопали в ней, вихрилась
пыль под ногами, я ж глядел вперед,
на двор бабули, на калитку, вот
мелькнула во дворе и тут же скрылась
за пыльною сиренью дама, - то
курортница, должно быть; вот к воротам
зеленым подходил я, для чего-то
всегда читал табличку, здесь, мол, дом
участника войны – то пионеры
с торца беленой мазанки фанеры


33


кусок прибили на стреху, звезду
на нем нарисовав, чтобы красивей
была табличка. За сиренью синий
стоял «Москвич» - курортники езду
порой предпочитали на машинах
своих. Щеколду звучно открывал
я на калитке, цепью грохотал
и лаял Шарик, весь уже в плешинах
от старости. Его я укорить
пытался, что за год успел забыть


34


меня он. У колонки мыла ложки
девчонка, и когда я лишь вошел,
она оборотилась, я нашел
ее красивой и уже немножко
почувствовал влюбленность. Мне она
сказала «здрасьте», на ходу ответил
я ей небрежно, хоть в душе заметил,
как теплая ударила волна
мне в сердце, как краснеют мои уши.
Но я прошел уж мимо, не нарушив


35


своей широкой поступи, успев
взглянуть на номер «Москвича», наверно
из Киева хозяева… Я первым
увидел бабушку, когда она, надев
бидончик на штакетину, смотрела
на куриц в огороде. Я ее
окликнул, вот она уже идет
ко мне; она немножко загорела;
халат без рукавов на ней, платок
на голове. Меня целует – чмок –


36


губами в губы. Эти поцелуи
я помню до сих пор. Тогда меня
они слегка смущали и, храня
радушность встречи и чуть-чуть смакуя
момент приезда, все-таки толчок
физического что ли отвращенья
испытывал я от прикосновенья
к своим губам губ бабушки, хоть мог
в душе корить себя за это чувство
брезгливости. И только, как ни грустно,


37


лишь после ее смерти понял я
значение такого целованья.
Не знаю, было ль в этом пониманье
чего-то большего иль просто так меня
она любила, но теперь я помню
ее не столько внешне, сколько – как
сегодня говорит любой чувак –
на генном уровне – настолько глубоко мне
запал в подкорку этот поцелуй.
И сколько бы не колыхалось струй


38


метафизических – как ни текло бы время –
я помню этот поцелуй… Ну что ж,
пора продолжить, хоть сказал я все ж
не так удачно, как, рукою темя
почесывая, собирался… Вот.
Итак, расцеловавшись после с дедом,
я шел на кухню, где меня обедом
кормила бабушка. Набив скорей живот
борщом вкуснейшим, курицей вареной,
я переодевался пред иконой


39


в окладе, рушником обвитой, что
в углу была подвешена просторной,
как мне казалось, спальной; через створный
проем оконных ставней, через штоф
с водой на подоконнике луч солнца
железных две кровати освещал
с перинами, каких уж не встречал
потом нигде, и никаких эмоций
не хватит, чтобы точно описать
как сладостно на тех перинах спать


40


мне было в детстве… На беленых стенах
висели фотографии времен
послевоенных в рамках за стеклом
иль без стекла людей, чью кровь я в венах
своих носил: дед с бабкой, тетка, мать
в красивом платье, с сумочкою модной,
немножко модница, но все-таки с природной
застенчивостью на лице; вот рать
в военных кителях: то мои дядьки,
брат дедушки в медалях весь… На шаткий


41


и легкий стул одежду я бросал,
вдыхая слабый запах нафталина
в прохладной комнате, и поскорее мимо
трюмо, где отражение искал
свое на миг, алоэ в деревянном
и крашеном горшке, что у окна
стояло коридора, мимо на
столе стоящих фруктов с постоянным
семейством мух над ними и вокруг
на маленькой веранде, об порог


42


нечаянно споткнувшись, выбегал я
на улицу, где жарко было, шел
на кухню к бабушке ей сообщить, что, мол,
иду гулять к Сергею; чуть стегая
коленку прутиком, я к брату через парк
шел быстрым шагом, чахлые деревья
не закрывали от меня деревни
по курсу прямо, позади фольварк
остался деда, пляж песочный, море,
сидящие мальчишки на заборе


43


кинотеатра летнего, но я
назад уж не глядел, глядел налево,
где был пансионат: играла дева
в настольный теннис с дядькою; меня
игра манила, но сначала – к брату.
Я дальше шел, глядел на провода
возле дороги, ласточки всегда
на них сидели; курослеп и мяту,
траву и повилику ел баран,
с кривою палкой рядом мальчуган


44


сидел на камне, цыкая сквозь зубы
слюною, отрешенный словно скальд.
На пыльный по обочинам асфальт
я выходил через кусты и грубый
мат мужиков поддатых чуть меня
смущал. Но, перейдя дорогу, видел
я тетки двор, беседку, в коей, сидя
за столиком, обедала семья
курортников. Но к тете Вале позже
зайду я как-нибудь, сейчас к Сереже,


45


он жил в конце сей улицы. По ней
я шел по грунтовой дороге, чаще
к дворам теснясь, чтоб скрыться от палящих
косых послеполуденных лучей
под кронами акаций или вишен.
На небе тучек не было, один
во все концы разлит ультрамарин
был в небе; хорошо порою слышен
был фраз набор иль реплик во дворах.
Собаками облаянный, что страх


46


порою нагоняли, подлетая
к воротам и просовывая под
воротами оскаленный свой рот,
я, наконец, входил, где голубая
была калитка, в затененный двор,
где вдоль дорожки у оградок плинтус
шел из бетона, где ряд кипарисов
стоял в тени ореха; сквозь узор
его тяжелых листьев еще ярче
светилось небо и казалось жарче


47


вне тени этой сладостной. Пройдя
дверь в дом, я во времянку шел, нередко
там тетю Надю заставал. «Ах, детка,
приехал, мой ты сладкий…» Проведя
с ней несколько минут, я шел Серегу
будить, что в доме спал. Я заставал
его лежащим в комнате. «Вставай»,-
я говорил и стаскивал за ногу
его с кровати… Как-то, помню, раз
он приоткрыл свой чуть нахальный глаз


48


и засмеялся радостно, при этом
улыбку без передних трех зубов
мне показав. Я ощутил, каков
сей мир: он слишком низок, его метой
беззубый рот Сереги. Почему
я нравственно от брата отшатнулся,
как будто с его низостью столкнулся,
а не с изъяном, что ему в вину
нелепо было ставить?.. На футболе
он зубы потерял, но против воли


49


мне захотелось к мамочке, домой…
Сейчас я препарировал сей случай
по мере сил, чтоб уяснить получше
основу всякой этики, и мой
невольный вывод подтверждает мненье:
эстетика мать этики. Меня
смутила эстетически фигня
с зубами брата, и мое стремленье
к прекрасному, которого еще
не сознавал я сам, беря в расчет


50


простое воспитанье, в те мгновенья
поруганным явилось, в свой черед
я нравственно подавлен был, и вот
зависимость прямую в поведенье
моем вам предлагаю проследить…
Но, чтоб не углубляться в эту тему,
поскольку все разъято и систему
оставим для философов, служить
себя я призываю только музе,
с которой мы в расчетливом союзе,


51


что тоже, к слову здесь сказать, чуть-чуть
этически не очень-то корректно.
Одно лишь оправдание – в проекты
совместные, да и в начальный путь
пускались по любви мы… Что же делать,
коль, словно муж с женой, друг другу мы
порядком надоели, но умы
подсказывают нам, что это мелочь,
страшнее нам разрушить общий дом.
Порою ведь нам хорошо вдвоем.


52


Итак, о брате. Впрочем, все, пожалуй,
я вам сказал. Конечно, привыкал
к изъяну я его и замышлял
уже с ним вместе дерзкого немало.
Ну, например, залазили мы с ним
в пансионат, когда уже темнело,
чтоб в душе за стеклом увидеть тело
красивой девушки. Я помню, мы глядим,
забравшись на высокую маслину,
в окошко небольшое, выгнув спину,


53


и видим желтый свет под потолком
от лампочки, мелькание головок
прелестных женских, брат, поскольку ловок
он более чем я, уже влеком
задором, лезет выше. Я стараюсь
не отставать. Теперь уже по грудь
нам видно девушек. О боже! Как-нибудь
мне помоги увидеть… Я пытаюсь
залезть повыше… Но вовсю трещит
маслины ветка, кубарем летит


54


мой брат на землю, восклицает: «Шухер!»
Я скатываюсь вниз стремглав, бежим
от душевой через кусты, лежим
в траве ничком, и, ковыряясь в ухе,
рассматривает брат, присев потом,
царапины и ссадины на теле,
но мы в восторге оттого, что смели
увидеть то, что видели, и в дом
к бабуле я вернусь с двояким чувством:
страх пересыпан наслажденьем густо…


55


А между тем я в это время был
влюблен в девчонку, ту, что у колонки
я встретил в день приезда. Ее звонкий
веселый смех, когда, подняв клубы
мельчайшей пыли, проносился мимо
мотоциклист, а я ему вослед
кричал остроты, вызывал в ответ
дрожанье в сердце, и невыносимо
хотелось мне ее поцеловать.
Мы вечерами с ней, чтоб не скучать,


56


играли в бадминтон перед калиткой
двора на грунтовой дороге, что
была покрыта пылью столь густой,
что мягко было бегать перед прыткой
курортницей с ракеткою в руке
за легким и стремительным воланом.
Садись, читатель, словно пред экраном
и кадры черно-белые, никем
не снятые, я приведу в движенье
перед тобой, авось в них отраженье


57


найдешь и своей жизни… Небосвод
неравномерно освещен – темнее
часть неба на востоке, даль светлеет
на западе, где солнца круг, и вот
касается своею нижней точкой
морского горизонта солнца диск;
от дома до дороги тени; визг
счастливый вместе с возгласами точно
во сне я слышу – между тем они
доносятся от моря, где, гоним


58


порывом ветра, по песку кружится
круг надувной резиновый. Волна
вечерним солнцем так освещена,
что золотится, и на сто дробится
и тысячу осколков моря гладь.
В тени от дома в бадминтон играю
я с девочкой, воланчик подымаю
из пыли и пытаюсь отыскать
я камешек, чтобы засунуть в шарик
волана, и тем самым при ударе


59


чтоб он летел стремительней и вбок
не отклонялся от порывов ветра.
Девчонка хитро смотрит из-под фетра
красивой шляпки, и ее носок
чуть выставленной ножки так развернут,
что в нем пренебреженье, но такой
ее запомню я; а мой покой
счастливый рядом с ней слегка подернут
тревогой от столь ветреной зари
вечерней, словно шепчет мне «умри»


60


густеющий колеблющийся воздух.
Акация тревожно шелестит,
еще сильнее – ива, что стоит
возле колонки во дворе и, роздых
взяв на минуту, девочка идет
попить воды, а сердце мне сжимает
тревожная тоска, и вдруг моргают
глаза от слез, и сердце выдает
избыток чувств, и пыльною ладошкой
я вытираю их, сердясь немножко…


IV. В СПОРТЗАЛЕ

61


Но возвратимся в город, где учусь
в шестом я классе. Школа находилась
недалеко от дома, так что в силах
я повторить и нынче наизусть
свой путь два раза в день – туда – обратно;
я помню все колдобины, асфальт
измазанный землей, поскольку – март,
а рядом стройка, в ноябре занятно
на первый тонкой корочкою лед
ступать ногой, чуть хрустнул он, и вот


62


вода из-под ботинка заливает
лед лужи, весь потрескавшийся, ты
бежишь к поменьше луже, где воды
нет подо льдом, зря каблуком долбает
ее пацан, ему даешь щелчка;
стволы деревьев, раз, два, три подъезда
проходишь каждый день, пинаешь вместо
мяча все камешки вокруг; сверчка
вечерний стрекот в мае, а в апреле
цветение деревьев – две недели –


63


и листья появляются уже,
те клейкие листочки, о которых
писал Федор Михалыч; коридоры
все школьные на каждом этаже
припомнить я способен, если нужно.
Но, думаю, что этого сейчас
не буду делать я, в другой же раз
возможно да, но только не натужно.
Пока же я хочу вас привести
туда, где я желаю обрести


64


физическую силу. Все в спортзалы,
как Путин призывает нынче. Там
я оказался без подсказки, сам,
заколебали разные нахалы,
которым уступал я в силе. Был
один урок, который я запомнил,
в деревне, возле школы, некий скромник
из отдыхающих, с которым говорил
с позиции я силы, ибо местным
себя считал, приемом интересным


65


меня свалил на землю. Много раз
я вскакивал, чтоб сдачи дать, но снова
внезапно сбитый с ног, как та корова
на льду, не мог никак хотя бы в глаз
заехать парню. Это поразило
меня так сильно, что решил собой
заняться я – какой-нибудь борьбой
иль боксом, потому что в жизни сила
нужна мне, чтоб уверенно себя
почувствовать среди других ребят.


66


И вот по объявленью на заборе
нашел спортзал «Динамо», где борьбой
я занялся серьезно, там, с гурьбой
других детей, я приобщился вскоре
к борьбе, что греко-римскою зовут.
И до сих пор легко мне вспомнить запах
спортзала, где с мальчишками на матах
мы познавали через пот и труд
премудрость сей науки. В общем, вскоре
мечтал опять поехать я на море


67


и поквитаться с мальчиком, что так
со мной разделался… Но через год, конечно,
его я не нашел… Но я навечно
поклонник сей борьбы и, сняв пиджак,
готов тебе, читатель, хоть сейчас же
приемчик свой любимый показать.
«Вертушку» буду делать я, и встать
тебе, читатель, нужно, отнял даже
я книжку у тебя, хотя моя
коробит фамильярность, вижу я…


68


Ну хорошо, согласен, это слишком.
Тогда представь: борцовское трико
на мне в обтяжку, потный – нелегко
идет борьба – попался мне парнишка
из опытных, – расставив ноги, чуть
согнув колени, корпус наклонивши
вперед, стою я твердо перед Мишей
иль Федею – неважно – и нырнуть
пытаюсь за спину ему, чтобы приемом
в партер перевести его знакомым


69


борцам всем образом, но он ведет борьбу
плотнее все – мне это лишь и надо.
Не знает он, какая ждет засада
его, и, чуть кривя свою губу,
он смотрит мне в глаза. И вот за локоть
его хватаю левой, правой взмах
прямой рукой под мышку его – ах
сказать он не успеет, будет цокать
потом, что так попался, - и вовсю,
как штопор, я кручусь вокруг оси


70


своей и, намотав его на шею,
клонюсь к земле, и, описав дугу,
он падает спиной на маты. Гул
секунду длится, я, если сумею,
его дожму, чтоб чисто победить,
а нет – так нет. Не в этом вовсе дело.
Конечно, я в азарте и всецело
борьбою занят, чтобы положить
противника сейчас же на лопатки.
Но нам-то что. Пора уже манатки


71


спортивные собрать и на урок
перенестись, где у окошка Люба
сидит одна. О, как она мне люба!
Ее фамилия у вас сейчас смешок,
должно быть, вызовет, а если еще имя
приставить к ней, то Лысая Любовь
получится. Смешно, неправда? Вновь
смеюсь и сам. Представьте, как с моими
смеялись мы друзьями… Но она
была красавицей, и кожи белизна


72


прозрачная была прекрасной, легкий
румянец на щеках, красивый нос
чуть вздернутый и пышность русых кос
до поясницы всех без подготовки
в нее влюбляли. Да, ее глаза
зелеными, я помню, были. Странно,
что образ ее выплыл из тумана
забвения так явственно. Назад
давно я не глядел, а вот же помню
все то, что схоронил в каменоломне


73


минувших дней… А губки у нее
припухлые чуть были… Н-да… Я помню –
она щебечет что-то так легко мне,
а я гляжу на губки и мое
желание одно: к ним прикоснуться
своей щекой или губами… Н-да…
Я думал, что утратил навсегда
те чувства, но способен к ним вернуться
хотя б когда пишу… И очень рад,
что ощутил тот чувственный свой взгляд…


V. ПИОНЕРВОЖАТАЯ АЛЛА

74


Второй раз в жизни в пионерский лагерь
поехал я, закончив шестой класс.
Я помню, как уселись мы в «ЛиАЗ»,
как оторвав газетный лист бумаги
и кеды завернув в них, мама мне
их в сумку прятала, давая наставленья
последние; как началось движенье
автобусной колонны, как на дне
какой-то сумки дребезжали банки,
как за окном мелькнули вдруг цыганки,


75


в нас тыча пальцами; как солнышко в окно
светило и своим лучом горячим
коленку через брюки жгло, тем паче
что впитывает черное сукно
луч солнца; как потом в тени ажурной
мы ехали по Ялтинской, и ряд
каштанов вдоль дороги долго над
автобусом, как свод архитектурный,
колеблясь, возвышался; как потом
за городом пространство все кругом


76


раздвинулось, и даль открылась взору
холмистая, почти везде в лесах;
я помню у дороги, на полях,
побеги кукурузы, помню в гору
дорогу грунтовую мимо нас
мелькнувшую, и вот уж средь массива
холмистого в дали, что так красиво
густым покрыт был лесом, видел глаз
чуть ирреальный замок, его башня
квадратная, как день позавчерашний,


77


из современности чуть выпадала, как
и из пространства, впрочем, тоже; в гору
мы ехали, лес обступал, который
был в основном дубовым; Чатыр-даг
возник вдруг справа, возвышаясь гордо,
плато его, покрытое травой
степною, было в дымке перьевой,
а камень над уступом – в профиль морда
какого-то чудовища – вот-вот,
казалось, вниз с обрыва упадет.


78


Я помню, как достигли верхней точки
мы перевала, как затих мотор,
и мы катились вниз бесшумно; бор
мелькнул в провале, рядом же листочки
дрожали на деревьях у шоссе,
что лентой вилось вниз, пространство слева
открылось вдаль и вниз, где как из зева
холмистая низина, что совсем
была покрыта лесом, выступала;
огромная скала вдали блистала


79


на солнце белизною, а под ней
на склоне хатки – спичечной коробки
не более – стояли – жил неробкий
народец там, как видно – и странней
казался мир при мысли, что ведь люди
вполне довольны своей жизнью там,
наверное… Но – занавес, и штамб
мелькал перед глазами, долго будет
он у дороги, но потом опять
откроется пространство – моря гладь


80


вдали сольется с небосводом. «Море!» -
мы крикнем звонко и подскочим с мест,
теснясь поближе к окнам и окрест
счастливо озираясь… Помню, вскоре
мы съехали в долину, и из глаз
исчезло море, а вокруг теснились
сады и виноградники, садились
на провода овсянки, и не раз
мелькали тополя возле дороги.
Но спуск потом закончился пологий,


81


мы въехали на холм и как-то вдруг
увидели Алушту. Вскоре тесной
мы улочкою ехали, и местный
народ нам улыбался, и вокруг
за частными заборами деревья
строенья прикрывали, среди них
черешня, вишня, абрикос, других
диковинный набор, так что, присев, я
сейчас полез в словарь, чтобы найти
все то, что попадалось на пути:


82


миндаль, фейхоа, алыча, мушмула,
софора, туя, персик и платан,
магнолия, хурма, инжир, каштан –
вот то, что там росло… Хотя минуло
уж много лет, но по секрету вам
здесь сообщу, что часто там бываю
я до сих пор и потому-то знаю
что там растет, однако по словам,
что они носят, были затрудненья,
и потому, набравшися терпенья,


83


искал их в нужном справочнике я.
Итак, приехав в лагерь пионерский,
я поначалу был довольно дерзкий
с вожатой Аллой и ее моя
такая агрессивность раздражала.
Два дня я худшим был среди ребят
в ее глазах, но постепенно взгляд
ее смягчился: догадалась Алла,
что мальчик просто, видимо, влюблен
в нее и выражает чувство он


84


так неумело… А когда на конкурс
отрядом всем мы сочиняли стих,
и я, свистя за спинами троих,
небрежно так с кровати свесив корпус,
в другую сторону, чем все, смотря,
сказал вдруг рифму, что давно искали,
то интерес ко мне проснулся в Алле,
и вот, уже вовсю меня хваля,
она ребят напротив раздвигает
и взор свой прямодушный обращает


85


на ждущего внимания меня.
Она была, представьте, идеальна
в моих глазах: все то, что инфернально
так тяготило дух мой: та возня
ничтожного с ничтожным, прямодушно
оценивалось ею, и она
подпорой нравственной мне стала на
какой-то срок, но было с ней не скучно,
она была веселой, озорной,
она была красива, и со мной


86


она была день ото дня добрее…
Короче, в ней сошлися все лучи
моей души, все то, о чем в ночи
иль среди дня томился в той поре я,
нашлось вдруг в ней: великодушье, ум,
совпали идеалы, между прочим,
и я воспрянул, тем лишь озабочен,
чтоб никакой подлиза иль болтун
не завладел ее вниманьем сильно,
и уж следил за этим щепетильно.


87


Ей было восемнадцать лет всего,
мне шел тринадцатый… Конечно, она взрослой
казалась мне, тем более, что рослой
она была, росточка моего
мне не хватало, чтобы с ней сравняться.
Теперь, когда в два раза старше я
ее, я понимаю, как моя
вожатая юна была. Признаться,
я до сих пор уверен, что средь дам
она была умна не по годам.


88


И все-таки она была девчонкой…
Я помню, до подъема как-то раз,
в часу четвертом ночи, она нас
всех разбудила, впрочем, мы негромко
давно уже болтали, так как мы
договорились тайно накануне
отрядом всем рассвет встречать на буне,
и потому сквозь сонные умы
нас эта мысль манила, наполняя
восторгом и Морфея отгоняя.


89


И мы отправились встречать рассвет…
Усевшись возле берега морского
на голышах холодных, так что повод
был подстелить пиджак или жакет
иль войлочное одеяло, вместе
уставились на бледный горизонт,
на ровный, как стекло, и сонный Понт,
и говорили о любви, о чести,
о смысле жизни, вторили точней
мы Алле, этой чистой, как ручей,


90


и светлой девушке… А между тем светлело
на горизонте, словно кто водой
тихонько капал на картон простой,
где акварелью иль, быть может, мелом
нарисовал художник горизонт
и небо. Впрочем, все было прекрасней.
На ровной линии, как если б ватерпасный
прибор здесь поработал, как архонт,
вставало солнце – бледность чуть с оттенком
зеленоватым расступилась, мелко


91


нарезанные звезды уж совсем
поблекли и в пространстве растворились.
Холмы левее нас, что так теснились
к воде, словно животные, затем,
чтобы напиться, вдруг порозовели,
на горизонте облачко одно
все становилось более красно,
и вот случилось то, что мы хотели:
луч солнца появился, а за ним
сам красный диск касанием одним


92


небесной сферы обозначил утро.
И вот уже полез все выше, вверх,
и, как ни странно, красный цвет померк,
все озарилось золотым – как мудро
устроен мир! – и ровный, дивный свет
полился на пространство, сотней красок
мир заиграл, а солнце без огласок
велеречивых в головах на нет
свело пустые мысли о невечном.
И мысль с аршин расправила, конечно,


93


дух тем, кто был тогда на берегу…
Я думаю о том, что невозможно
все время помнить главное, и сложно
не быть как все, а, значит, на бегу
жизнь не вести, не замечая жизни…
Но иногда, остановясь хоть раз,
вдруг замечаешь, что когда-то нас
так потрясало – как над крышей виснет
луна или потратишь полчаса
на солнечный восход, на небеса


94


светлеющие, или вдруг вниманье
сосредоточишь на жучке в траве,
и вот уж происходит в голове
переворот: приходит пониманье
того, что жизнь есть дар, и что вокруг
гораздо больше света, чем казалось,
и что картина мира искажалась,
и что куда полезнее досуг,
чем самая полезная работа,
и что рожден ты, видно, для чего-то…


VI. СЛЕЗЫ ПРОЩАНИЯ

95


Но возвратимся в лагерь. В этот день,
когда встречали мы рассвет у моря,
едва мы возвратились, как нас Горин,
директор лагеря, собрав всех вместе в тень
акации, отчитывал. Конечно,
ругал он Аллу: как она могла
режим нарушить лагерный? Была
его речь чуть напыщенной, сердечно
мне было Аллу жаль, но, наконец,
директор, чуть смягчившись, как отец,


96


похлопал Аллу по плечу и задал
вопрос всем нам: «Ну как? Простить ее?»
«Простить! Простить!» - кричали, как зверье
бессмысленное, дети. Новым взглядом
смотрел на них я: как они могли
ее считать хоть в чем-нибудь виновной!
И сколько лицемерия в удобном
слащавом возгласе, как будто у земли
нет соков, чтоб сердца их благородством
наполнить. Я почувствовал сиротство


97


свое средь них и даже оскорблен
за Аллу был. О нет, не справедливость
в них возмутилась, перейдя в крикливость
слащавую «Простить!», и не резон
любви сердечной к Алле, а пустое
их легкомыслие, которое горазд
сказать сегодня «да», а завтра даст
кто подзатыльник, назовет святое
распутным, и они кричать, глядишь,
начнут другое – рефлективно лишь…


98


Такие чувства мной тогда владели…
Конечно, я зеркально отразить
пытался их, но, к сожаленью, нить
с тем временем оборвана и, Цели
достигнув раз душой, я потерял
связь с Духом, потому, топчась на месте
который год без нужных мне известий,
я думаю, что бледно вам сказал
об очень важном, впрочем, все сомненья
оставим для себя и вне творенья…


99


Итак, я двадцать дней всего лишь – да –
был в лагере, однако, след глубокий
в моей душе оставили те токи,
что Алла мне давала. В день, когда
я должен был со всеми уж уехать,
мы с Аллою пошли в кафе вдвоем,
не помню, говорили мы о чем,
но помню, как я тронут был успехом
в ее глазах и как смущался чуть
мысль формулировать, болтая что-нибудь.


100


И помню те сердечные терзанья,
когда, уже простившись, и домой
приехав в Симферополь, сам не свой
ходил в пустой квартире и рыданья
свои не сдерживал, казалось, рухнул мир,
и жизнь остановилась. Пустотою
дохнуло в сердце, глядя на обои,
я думал – два часа назад кумир
души моей со мною был, глядела
она в глаза мне, а сейчас вот тело


101


свое не знаю деть куда. Зачем
и как мне жить?.. И горькие рыданья
прорвались через горло с содроганьем,
и пелена соленых слез совсем
вид комнаты – сейчас мне чуждой – скрыла.
Я утешался только лишь одним:
спустя два месяца, ну, может с небольшим,
мы встретимся опять, поскольку было
о том условленно меж Аллою и всем
отрядом нашим, впрочем, кто и с кем


102


там договаривался – я не помню. Главным
являлось то, что с Аллою мы там
увидимся. И это, как бальзам,
смягчало мои муки. Но забавно,
что я два месяца спустя, когда
настал день встречи, перепутал время,
назначенное Аллой, и со всеми
пришедшими на встречу никогда
уж не увиделся. Должны мы на вокзале
встречаться были, под часами, в зале


103


для ожидающих, но опоздал на час
на встречу я и вот, кусая локти,
домой вернулся и никак не мог тех
причин понять, из-за которых раз
да и забыл, во сколько же  встречаться
мы собирались. В скорби я домой
вернулся. Но, как видите, живой
остался, я и потому прощаться
пора с прекрасной Аллой. И к тому ж
не стоит делать мне сейчас картуш


104


для вензеля и помещать лишь Аллы
инициалы в центре всей главы
об отрочестве. С ней я был на «вы»,
а в лагере, как водится, немало
девчонок было, и в одну из них
влюбился я. Она была из школы
моей, но на год старше, полуголый
и пестрый вид ее привнес тот штрих,
что школьной формой скрыт был неслучайно:
то были обольстительность и тайна.


105


И сексуальный импульс к ней тогда
я испытал острейший, но когда я
случайно с ней встречался, и Даная
моя мне улыбалась, то всегда
я пунцовел, как мак, и пресекалось
дыханье у меня. Ни разу мы
не говорили, кажется, но мил
один мне эпизод: когда смеркалось,
на лестнице я с ней столкнулся раз,
и не забуду тех блестящих глаз,


106


той грации и той полуулыбки
загадочной, манящей, так что дух
мой захватило… Но когда потух
жар неба, и сентябрьский дождик зыбкий
заштриховал пространство, в школе раз
я показал ее в толпе девчонок
приятелю, а он сказал: «Скворчонок
какой-то… Длинный нос…» Его отказ
ей в красоте внес в сердце перемену:
я разлюбил ее, причем мгновенно…


VII. ФЕНОМЕН ВРЕМЕНИ

107


Но хочется мне рассказать о том,
как в отрочестве жизнь невыносима
бывает… Помню полдень: нелюдима
пред домом эспланада; блочный дом
облит июльским зноем, даже листья
деревьев не колышутся, иду
по жаркому асфальту, вот подул
ленивый ветерок, сжимаю кисть я
руки ладонью теплой и вокруг
смотрю как в тихий омут, и испуг


108


томит мне душу: время-то конечно,
оно остановилось, но во всем
сквозит недоразвитие и стрем,
и времени громада будет вечно –
так кажется – секирой зависать
над моей жизнью – боже, как жестока
жизнь и бессмысленна, как сердцу одиноко
среди пустыни мира, и бежать
отсюда некуда, зачем я был заброшен
сюда без моей воли, где не спрошен


109


я был о том: мне хорошо иль нет?..
Сейчас, спустя года, я попытаюсь
механику постичь того, что, каюсь,
все ж понимаю смутно и ответ
на тайну жизни мой самонадеян.
Я думаю, что времени есть два
как минимум: одно, что мы, едва
родившись, в себе носим, оно зреет
в нас, словно плод; и время, что вовне,
оно суть объективное, и мне


110


его случалось даже видеть смутно…
Оно различно качественно, но
лишь по спирали там устремлено
движение, и врем мы беспробудно,
когда линейным временем постичь
пытаемся смысл жизни. Я не верю
в историю, от точки А отмерю
до точки Б отрезок, и опричь
того, что дух вращался по спирали,
теряя смысл и находя, едва ли


111


во всем этом увижу смысл прямой,
смысл исторический… Так вот, как я сказал уж
два времени, как минимум, пожалуй,
известны нам. И случай, выше мной
изложенный, я объясню наглядно.
То время, субъективное, что в нас
в период детства, в подростковый час
пружиной выпрямляется – и ладно,
оставим идеальное, возьмем
из точных мы предметов свой жаргон, -


112


движеньем нагоняет, превосходит
то время объективное, что суть
вовне. Пример сейчас какой-нибудь
я приведу… Ага… Допустим, ходит,
нет, едет человек… В машине, да.
С одной и той же скоростью. Допустим,
он время объективное, без грусти
и сантиментов. Буду я тогда
водителем другой машины. Еду
за первой я по видимому следу


113


включенных фар машины первой. Тьма
кругом, замечу. Скажем, поровнялся
с машиной первой я и испугался
от впечатленья, что свести с ума
иного может: первая машина
стоит на месте, как и я. Стоим
средь тьмы на месте. То, что мы летим
с огромной скоростью, и полная картина
сокрыта от меня – мне не понять,
пока бензин не кончится и встать


114


мне не придется, вот тогда увижу,
как жизнь летит… машина то бишь… Да.
Но это лишь часть правды, господа.
Таким примером простеньким обижу
всю сложность вариантов, но хотел
я объяснить механику той тайны,
в которой день столь длинным и бескрайным
нам в детстве кажется: то время, что посмел
назвать я субъективным, нагоняет
то время, что вовне и что вращает


115


свое веретено всегда с одной
и той же скоростью ( хоть качественно разной
для метафизика), вы будете согласны,
что относительно друг друга, с той
точки глядя, где наш разум, время
как будто замирает, но едва
пружина времени, столь мощная сперва,
в нас выпрямляется, как в сказанном тандеме
заметна перемена: время в нас
течет все медленней, а значит, что сейчас


116


я объективным временем чуть выше
назвал, свой ускоряет ход для нас.
Такая вот фигня… Теперь я вас
спрошу вот так – не съехала бы крыша! –
а что есть время объективно, вне
понятий наших?.. Фикция, не боле.
Условность… Миг, растянутый по воле
Всевышнего, в столетия… То «нет»,
в котором «да»… Картину не забуду
Дали одну, названье «За секунду


117


до пробуждения, полет шмеля…» Когда б
секунду ту рассматривать как нечто
вне времени, что длится бесконечно,
то в ней бы уместился весь наш скарб
нехитрый: вся история, все книги,
все войны, революции, все то,
что временем растянуто, и в том
Творца заслуга, потому как миги
раздвинул Он. Но время, в Свиток коль
свернуть однажды, превратится в НОЛЬ.


118


Фух, ну сказал… По-моему невнятно.
Сначала что ли мысль вам изложить?
Еще раз попытаться?.. Может быть
попробую, но не сейчас. Изрядно
разочарован я самим собой,
перечитав полдня спустя записки
о времени как таковом. Изыски
для скрипки наиграл сейчас трубой
горниста. Вот такое ощущенье.
Ну ладно, возвратимся в помещенье


VIII. ДЕВУШКА И СМЕРТЬ

119


моей поэмы, где и должно быть.
Однажды поздней осенью дождливой,
когда больна природа абулией
и хочется всерьез поговорить
о смысле жизни, а точней, об оном
отсутствии, я вышел погулять
с друзьями возле дома: пострелять
из трубочки стеклянной по знакомым
окрестностям липучкой. В ноябре
темнеет рано, вскоре во дворе


120


зажглися фонари, кругообразно
пространство осветив: асфальт, бордюр,
часть палисадника, где листья, как гипюр,
покрыли землю желтовато-грязным
узорным слоем. Капельки воды
на голой ветке вишни чуть блестели
и, набухая незаметно, еле,
вниз падали бесшумно. Ровный дым
из труб шел вдалеке, где частный сектор
располагался. Долетал с проспекта


121


шум рейсовых автобусов слегка –
с надрывом характерным отъезжали
«Икарусы» от остановки. Ржали
мы у подъезда на скамейке, как
ненормальные, друг друга то толкая,
то колошматя в плечи. Вдруг в тиши
раздались крики, мат, и мы спешим,
чуть дрогнувши душой и потакая
инстинкту любопытства, все на крик
и ахаем перед представшей вмиг


122


картиною… У мокрой эстакады
у крайнего подъезда на земле,
вернее на асфальте, как филе
на рынке где-нибудь, лежала, взгляды
приковывая наши, нагишом
девица лет шестнадцати, над нею
стояла женщина в летах и, сатанея,
лупила голую испачканным плащом,
который был в руке у ней. В сторонке
стоял мужчина и бубнил: «Подонки».


123


«Тварь! Сволочь! ****ь!» - кричала и плащом
лупила женщина лежащую девицу.
Мужчина молча пялился. По лицам
их перекошенным, по взглядам, в коих шок
был неподдельный, было ясно – это
родня девицы. Где они нашли
ее – неясно. Видно, волокли
откуда-то, где и нашли раздетой.
Как из притона. Впрочем, может быть,
и с дня рожденья мальчика, где пить


124


впервые стали крепкие напитки…
Была девица пьяной и без чувств.
Я испытал чудовищную грусть
и разочарованье от попытки
картину эту наблюдать. Все то,
что мне казалось тайным, идеальным,
явилось вдруг отвратным и реальным,
и эта-то реальность как хлыстом
меня вдруг осадила, я подумал
как мерзок мир, а женщина лишь сумма


125


распутства, лжи, обмана; ни гроша
не стоят их ужимки. Вскоре тело,
словно свиную тушу, то и дело
подпрыгивая на носках и шаг
свой замедляя, на себе мужчина
понес куда-то вглубь дворов, за ним
шла женщина, что иногда одним
движением сползающий накинуть
пыталась плащ на голую, другим
коротким взмахом била по нагим


126


частям девицы. Это потрясенье
я изживал недели две, пока
не стал смотреть на девочек ни как
на скопище грехов, и к ним влеченье
утратив в эти дни, а как опять
на что-то идеальное и тайной
окутанное, в общем, неслучайно
дух выправил себя за пядью пядь
и устремился далее, поскольку
я наливался смыслом и не только.


127


А в эту сцену, что вам описал,
я перестал не то чтоб верить, просто
чуть ирреальной стала она с ростом
духовно-гормональным, вытеснял
куда-то в подсознание мой вектор
развития отвратный эпизод
с девицей голой на асфальте под
столбом фонарным, так что интеллекта
должно быть ровно столько, чтоб понять,
куда стремится дух, и не мешать.


128


И все-таки таких на сердце шрамов,
как этот эпизод, мне не забыть.
Вот, скажем, смерть. О ней поговорить
хочу сейчас, она ведь тоже дама,
с косой и в капюшоне. В детстве смерть,
проблема смерти, нас куда сильнее
волнует, чем в дни зрелости, острее
трагичность жизни чувствуется, ведь
тот смысл, что зреет в нас и вскоре розой
распустится, все время под угрозой


129


сил центробежных и несущих смерть.
Смерть видится как страшная нелепость,
абсурд, а потому и жизнь как крепость
и заточенье для души, как сеть,
в которую попал ты от рожденья,
и нет прорехи в ней, как не ищи,
Невидимый к себе ее тащить
не перестанет и, увы, движенья
назад здесь нет, и что закон таков –
нас потрясает в детстве до основ.


130


«Смысл жизни в смерти», - выглядит абсурдным
такое утвержденье для ума,
который в юном духе, закрома
которого полны и чьим подспудным
движением является как раз
движенье в сердцевину жизни, тот же
кто разминулся с идеалом, может
и будет центробежной силой, в паз
попав ее колесика, отброшен
от центра жизни, для него возможен


131


смысл жизни в смерти, ибо для него
без смерти жизнь покажется абсурдной,
а если так, то здесь уже нетрудно
увидеть в смерти смысл, как выход вон
из помещенья, из периферии
духовной на иной этап, скачок
на качественно новый путь; но мог
подметить я другое: эйфорию
от жизни в час, когда минуешь вдруг
смертельную опасность и испуг


132


пройдет животный… Впрочем, я отвлекся.
Однажды зимним вечером, когда
от ветра сильно ныли провода,
а день разбился, а потом растекся
чернилами в пространстве, как привет
от Лютера, я сделал пол урока
по геометрии, отбросил раньше срока
игрушечное пианино – нет,
не буду подбирать на слух музыку
из кинофильма старого, мурлыкать


133


слова по нос, фальшивя, - и не мог
понять, что так гнетет и беспокоит
мой дух сегодня вечером – ну, воет
тоскливо ветер за окном, - исток
тревоги, беспокойства где-то глубже
располагался в сердце – я томим
предчувствием был тягостным, дурным,
как будто небо рядышком утюжил
какой-то аггел, либо алармист
невидимый из ангелов – горнист


134


возможных бед, но чаще невозможных.
Я только что поужинал, доев
суп с клецками, а потому, присев
на кухне в ожидании тревожных
сигналов чайника, прислушивался как
бушует Аквилон, хотя на землю
снег все не шел, я знал, что в зале дремлет
отец у телевизора, кулак
под ухо положив, с ним рядом мама
лежала и следила, как там драма


135


киношная закончится, сестра
укладывала кукол спать, за стенкой
лифт двигался, шумя, а я, коленкой
упершись в батарею, между рам
смотрел стекольных, то на отраженье
свое в стекле взгляд наводя, то вглубь
пространства обращая его, в хлупь
чернеющую ночи, и движенье
скользящих фиолетовых клочков
на небе наблюдая – облаков


136


разодранных – на фоне бледно-красной
луны на горизонте; мерный стук
преследовал весь вечер – этот звук
шел с улицы и, чтобы было ясно,
откуда он, я вышел на балкон,
пройдя через родительскую спальню,
сквозняк взметнул почти горизонтально
из тюля занавеску, как пистон
стрельнула фортка, видимо, на кухне,
сама собой захлопнувшись, и двух нет


137


секунд, как похозяйничал сквозняк
в квартире, я захлопнул за собою
дверь на балкон чуть нервною рукою,
и ветер щеки, уши, шею, всяк
кусочек тела, охватил прохладой
колючей, я прошел чуть-чуть вперед
и свесился с балкона, замер, вот
хлопок раздался сильный где-то рядом
на пятом иль четвертом этаже.
Опять хлопок. Стоял настороже


138


минуты две, пока не разобрался,
в чем дело: видно, двери на балкон
открыты были и, набрав разгон,
стучали о косяк. Я догадался,
что это на четвертом этаже.
Туда еще жильцы не заселились,
строители наверно поленились
закрыть балкон. Но мне почти уже
невмочь стоять на холоде. Вернулся
я в теплую квартиру, встрепенулся


139


от мысли, что давно уже кипит
наверно чайник. Через занавеску
из палочек бамбуковых, подвеской
являвшихся в прихожей – дефицит
тех лет, - прошел, шурша; в трюмо, нагнувшись,
взглянул на отраженье свое; чуть
плечом задел косяк, пытаясь путь
до кухни сократить и, чертыхнувшись,
вошел на кухню: чайник на плите
был выключен. На стуле, в темноте,


140


сидел отец: курил возле окошка.
Я свет включил; пришла на кухню мать:
«Что ты так грустен?» - стала обнимать
меня и подзадоривать немножко.
Я жаловаться с детства не любил,
и потому не пояснил причину
глухого беспокойства, лишь кручину
запрятал глубже, с мамой говорил
я бодрым голосом, но, чай попив, улегся
пораньше спать… Я для того увлекся


141


подробностями, чтобы передать
предчувствие дурное, что, к несчастью,
меня не обмануло в то ненастье.
Как я сказал, улегся рано спать
как никогда я… Утром же услышал
ужасную историю: упал,
разбившись насмерть, наш сосед, что стал
лезть по балкону на этаж, что выше
располагался, где стучала дверь
в пустующей квартире, чтобы дщерь


142


его могла уснуть спокойно – дочке
был годик лишь. И сам он молодой
парнишка был, из армии домой
вернувшийся недавно… Как в сорочке
прозрачной обезумевшая вмиг
жена его с балкона голосила,
как родственники выли, как просила
соседка, по «03» звоня, на крик
невольно перейдя, скорей приехать
машину «скорую», как долго без успеха


143


спасти пытались парня, я о том
не буду ведать – рано, очень рано
заснул в тот вечер я… И будет странно
и жутко в день печальный похорон,
вернувшися со школы, у подъезда
увидеть на асфальте длинный ряд
рассыпанных гвоздик, и я был рад –
хоть слово это не совсем уместно –
тому, что опоздал увидеть гроб
с покойником, и даже, помню, чтоб


144


не видеть похорон, подольше в школе
потусовался – слишком уж потряс
меня сей случай и хотя не раз
ходил смотреть на трупы, поневоле
сдаваясь любопытству и в душе
испытывая ужас и смятенье,
но в этот раз убило потрясенье
не только любопытство, но в клише
жизнь превратило, я ходил подавлен,
пока опять же не был дух поправлен


145


той внутренней пружиной, что меня
выталкивала к свету, к центру жизни.
Но не пора ли – ибо все капризней
со мною муза, и моя мазня
о смерти ей постыла – обратиться
опять к любви. Конечно! Всякий раз,
как начинаю о любви рассказ,
я оживаю и, как говорится,
на свой конек сажусь, во рту слюну
глотаю, разгоняюсь – ну и ну! –


146


духовное опять невыразимо
в контексте остается для меня…
Я падаю с конька, то бишь с коня,
а истина проскальзывает мимо…
И все-таки заманчивее нет,
чем истину за хвост поймать порою,
и заниматься этою игрою
приходится – ведь я пока поэт.
Хоть корчу из себя и бизнесмена
порой всерьез – выгрался постепенно.


IX. ДЕВЯТИКЛАССНИЦА

147


Итак, в конце седьмого класса я
в девятиклассницу влюбился. Очень сильно.
Так мне казалось. Солнышко обильно
светило уж в апреле – кисея
из солнечных лучей в окошках класса
вбирала пыль. Каштаны за окном
покрылись клейким тоненьким листом
ярко-зеленым; как из плексигласа
прозрачнейшего были небеса,
овсянок доносились голоса


148


в притихший класс, где по доске указкой
водила Нина Тихоновна. Я
глядел в окно на яркие края
небесной сферы, на оконной краской
закапанные стекла, между рам
сидела муха на стекле, вот тучно
сел голубь на карниз и начал звучно
расхаживать, когтями – трам-тарам –
стуча по жестяной доске карниза.
Треть класса не могла сего сюрприза


149


не разглядеть, и вот, открывши рот,
уставилась на голубя, который
урчал от удовольствия, но скоро,
себя взбодривши крыльями, в полет
отправился сизарь… Пришла записка
с передней парты: «Чьи носки висят
на люстре?» Любопытный поднял взгляд
на потолок я, никаких и близко
носков не обнаружил. Впереди
давилися от смеха. Я один


150


лишь кисло улыбался. Лена жестом
мне подсказала дальше передать
записку. И записка та гулять
пошла по классу, смех плодя не к месту
средь тех, кто сам попался. Каждый раз
круг заговорщиков все шире был, и вскоре
все прекратилось, кажется, на Боре,
поскольку уж смеялся целый класс,
и Нина Тихоновна забрала записку,
нас поругав за то, что мы и близко


151


не заняты учебой… Но звонок
раздался наконец. Все с облегченьем
вздохнули и уже с одушевленьем
подскакивали с мест. Кончай урок!..
И вот по рекреации навстречу
идет она, Оксана. Сладкий спазм
сжимает сердце, я в который раз
с Шевцовой Любой сходство в ней отмечу,
с той, что в кино плясала, а потом
со всеми комсомольцами гуртом


152


от рук фашистов умерла геройски…
Кудряшки белокурые до плеч,
веселая и сладостная речь,
держа подружку под руку, по-свойски,
она шла мимо. Девушкой уже
она была, и юная фигура
сквозь платье с черным фартуком с ажуром
на легоньких оборках, как драже
завернутое в фантик, вызывала
желанье у меня. И все же мало


153


одним желаньем обозначить то,
что я испытывал; я все сильней влюблялся.
Вначале большей частью любовался
я ею, но почувствовал потом
влюбленность и потребность ее видеть.
И, помню, как-то крался я за ней
после уроков до самих дверей
ее подъезда, а потом уж, сидя
в ее дворе на карусели, был
смущен тем, что так сильно я любил.


154


Но отвлекусь пока что от Оксаны.
Примерно в это время как-то раз
у Юрки дома нас сатириаз
нешуточный настигнул. В общем, рано
нам было видеть то, что мы нашли
у Юрки в шифоньере средь обрезков
кретона: фотографии, что резко
нас взбудоражили и по рукам пошли:
порнографические снимки, где видали
набор мужских и женских гениталий


155


в момент соитья мы впервые… Да!
И, помню, до того я возбудился,
что лезть на стенку был готов, крепился
как мог я, но все то, что увидал,
так сладострастье и воображенье
мои разгорячили, что готов
был вырваться из тягостных оков
незрелой подростковости, сомненья
отбросив прочь, и с первой же, кто даст,
упасть в кровать или на грубый наст.


156


Вперед чуть забегая, я отмечу,
невинность первым Юрка потерял.
Через полгода как-то он сказал,
что переспал с девчонкой недалече
от школы, возле тира, средь кустов
высоких бересклета. Я и верил
и нет ему. Теперь, когда я мерю
все опытом, пожалуй, что готов
поверить Юрке: резко изменился
его характер, так, что я дивился:


157


он стал циничным, грубым, потерял
я друга, одним словом. В чем же дело,
теперь мне ясно: видимо, хотел он
достичь того, о чем и я мечтал
в порывах сладострастья, и не ведал,
что ждет его лишь пшик, а не любовь,
поскольку в нем играла только кровь,
и страсти мимолетная победа
явилась пораженьем, осветив
мир мрачным светом. Этот негатив


158


лег на мечты подростка о прекрасном,
которые поруганными вдруг
явились. Он подумал, будто круг
познанья завершен и все ужасно:
любовь не то, что думалось ему.
А между тем он ошибался. Жалко!
Любовь такая штука, что и палка
сухая пустит почку, коль к тому
она приложит руку, жаль, что сила
сия его тогда не посетила,


159


да и потом, похоже… Нет в живых
его уж, кстати. Бедный, бедный Юрка!
Он спился, превратившися в придурка,
а был хорошим мальчиком… Увы!
Погиб же он, когда в нетрезвом виде
из Ялты шел пешком по трассе, - был
он сбит машиной насмерть. Говорил
об этом одноклассник мне… В обиде,
как мне казалось, был он на судьбу.
Должно быть, успокоился в гробу.


160


Мир его праху… Но поедем дальше.
И прежде чем к Оксане привести
опять рассказ ( читатель, ты прости,
что я без скорбной паузы – сей фальши
трусливо-лицемерной – поведу
повествованье дальше), обратимся
мы к случаю, который приключился
со мной в то время, впрочем, я в виду
имею лишь пустяк, но характерный
для отрочества, потому, наверно,


161


и интересный…  Как-то, помню, раз
один из одноклассников порнушный
принес рассказ, который простодушным
округлым почерком переписал для нас
он у знакомого. И якобы рассказ сей
писал Толстой ( а вот какой из них –
не помню я, ну, кто-то из троих),
он назывался «В бане». Помню, в классе
его я на уроке стал читать,
и так воображенье распалять


162


мое он стал, что где-то на средине
повествованья, где уже герой
вовсю сношался с девкой крепостной,
причем в сей живописнейшей картине
описан был подробно весь процесс,
не выдержал мой организм потока
сил сладострастных – внутреннего тока
бурлящего во мне – сильнейший стресс! –
и кончил я, в трусах избыток влаги
почувствовав… И лист свернул бумаги


163


с рассказом сладострастным и отдал
его хозяину. Мне стало гадковато
и стыдно, будто видели ребята
эффект, какого я не ожидал,
от чтения рассказа. Впрочем, позже
его я дочитаю до конца
и влажных рук и красного лица
стыдиться уж не буду, впрочем, все же,
один читая дома, мне тогда
чуть гадковато будет после, да…


164


Вернемся же к Оксане! Пусть сатиры
подсовывают юношам порой
похабные рассказы, где герой
с вакханками собьют ориентиры
у юношества, все же по кривой
иль ломаной, но вывезет натура
всех чистых сердцем, чья мускулатура
сердечная сильней, чем головой
усвоенные низкие препоны.
Пускай они идут в свои притоны!


X. ВАНЕЧКА КАЗЕМОВ

165


Оставим онанизм и прочий вздор,
к влюбленности – гимнастике для сердца –
вернемся мы. Нашел единоверца
я вскоре в своих чувствах к той, чей взор,
с моим столкнувшись взглядом, вызывал вдруг
прилив сладчайшей неги, и любовь,
как кислород, входила в мою кровь,
нашел согласье в чувствах к той, чей фартук
готов был целовать, хоть фетиш тот
был следствием любви, наоборот


166


у фетишистов. Ванечка Каземов,
мой школьный друг, со мною разделил
мою любовь к Оксане, с ним я был
почти что откровенен, с новой геммой
на сердце перешел в восьмой я класс.
Не знаю, замечала ли Оксана
мои к ней чувства, или же мембрана
ее сердечка лав – влюбленных глаз –
подростка-восьмиклассника не в силах
была улавливать, но все-таки носило


167


меня всегда вблизи нее. И вот
я обнаружил вскоре ухажера
у дамы сердца, были из кастора
его перчатки, легкий шевиот
костюма не лоснился, облегая
его красивый, хрупковатый стан,
он был высок и вылитый улан.
И с ней учился в одном классе. Зная,
что я не конкурент ему, любил
ее я бескорыстно, хоть и был


168


порою в отношенье ее друга
несправедлив, злословя за спиной
его с Иваном. Впрочем, новизной
иль перлом остроумия потуга
моя шутить не отличалась, я
не помню точно, может «длинной жердью»
его назвал когда, а может «пердюк
жопастый» - уж не вспомнить, но моя
такая злость была чуть-чуть бравадой,
я сознавал несправедливость взгляда.


169


Вперед чуть забегая, расскажу –
Оксана вышла замуж лет в семнадцать,
как говорят, без лишней ажитации,
за этого парнишку. И свяжу
еще о нем два слова: как-то после
уж окончанья школы я пришел
с друзьями в бар; усевшися за стол
мы огляделись, ожидая возле
себя официанта. Подошел
обслуживать нас… школьный ухажер,


170


а ныне муж Оксаны. Он работал
официантом там. Признаться, я
не без злорадства бросил быстрый взгляд
на Ваню, что был рядом, мол, его-то
ты узнаешь? И потому слегка
намеренно небрежно и лениво,
взгляд на кессоны бросив, кружку пива
и чебуреки заказал. Пока
он не принес заказ, мы обсуждали
его «паденье»… Помню, хохотали…


171


Но это глупости. Не думаю, что я
был искренен в своем пренебреженье
к Оксаниному мужу. Дух сомненья
в самом себе сильней был, чем моя
насмешливость и знаки превосходства,
не думаю, что твердо тогда знал
кем стану сам, я только лишь мечтал
о чем-то превосходном, но сиротство
свое средь мира ощущал порой –
и это уже не было игрой…


172


Но о любви. Однажды в коридоре
на школьной перемене, когда вновь
прошла Оксана рядом, так что в кровь
любовный ток волною хлынул, вскоре
язык не удержав, от полноты
сердечной, я спросил Ивана, рядом
идущего, что если бы отрада
на стенку плюнула, готов ли, дескать, ты
плевок ее слизать?.. И с отвращеньем
Ванюшка «нет» сказал и с удивленьем


173


веселым на меня взглянул. «А я
слизал бы, если бы сказала
она слизать. Ее ты любишь мало,
как вижу я…» Ванюшка на меня
взглянул чуть изумленно и, представив
картину эту, с отвращеньем «быр-р»
невольно произнес… Да, мой кумир
так мною был любим, что мог возглавить
я орден меченосцев, но, боюсь,
я б отказался – проявлять стыжусь


174


свои я чувства, а тогда подавно…
То было в восьмом классе. Да. Весной.
О, та весна! Запомнилась одной
она чертой, пожалуй, даже главной:
мир залит солнцем. Столько света я
ни до ни после не припомню… Как-то
у Вани дома мы, словно рефрактор,
настроив зренье вдаль, на те края,
где по дороге шла домой Оксана –
звезда очей, – вдоль стройки мимо крана


175


со школы возвращаясь, - мы как раз
стояли на балконе и плевали
вниз в палисадник, - хором закричали
«Оксана», и когда она на глас
истошный обернулась, мы мгновенно
попрятались за балюстраду, вниз
упав на корточки и в дырку, где карниз
был виден жестяной соседа Гены,
что ниже этажом, смотрели на
Оксану, чья прелестная спина


176


все дальше удалялась. Мы вставали
и вновь кричали имя ее. Так
мы как могли ей подавали знак
своей любви… Сейчас, когда едва ли
способен я приблизиться к тому,
что чувствовал тогда, веду пунктиром
те чувства золотые, кои с миром
не разделил, к несчастью моему;
ушли те чувства, как в песок водица,
но не хотел бы заново родиться…


177


Итак, весна. Мир залит солнцем. Май.
В универсаме пьем коктейль молочный:
я, Ваня и Семен. Вкуснее точно
не пил я ничего. Чуть слышен лай
дворняжки у дороги. Душно. Шумно
работает порою автомат,
коктейль взбивая. Я безумно рад
тому, что мне пятнадцать, что так умно
и счастливо устроен мир, что я
почти что взрослый, что душа моя


178


восторгом наливается, и тайна
сладчайшая манит меня, манит…
Моя душа от легкости парит,
трепещет, когда вижу я в бескрайном
и синем небе ту же глубину,
что в моем сердце, ту же пасторальность.
Еще чужда уму фундаментальность
понятий, но тех сладостных минут –
глубинного и огненного скерцо –
мне не забыть, ведь открывалась дверца


179


в мир лучших грез и идеальных чувств…
По улице мы шли и в котловане,
что рыли под фундамент дома, с Ваней,
Семеном, на сухой какой-то куст,
чей корень срубленный похож был на морковку,
уселись, и один из нас достал
коробку спичек, сигарету, стал
ее прикуривать и, вот уже неловко
держа ее в руке, на смех друзьям
раскашлялся. Я затянулся сам


180


и передал другому… Так по кругу
пустили сигарету мы. Чуть-чуть
кружилась голова, все легче грудь
впускала никотин, и свою руку
с окурком я рассматривал слегка
как будто отстраненно, словно делал
оценку, мол, насколько я умело
курю и взросло ль выгляжу? Рука
моя была вся в родинках, и волос
на ней не рос. Да и ломаться голос


181


мой стал чуть позже… Этим летом. Да.
И напоследок вспомним об Оксане.
Когда бы свои чувства к ней в романе
пытался описать я, то тогда,
боюсь, не получилось бы романа.
Ведь романисту надобен сюжет.
А я любил и только; ровный свет
мне сердце озарял; вода из крана
вон льется – разве это вам сюжет?
Конечно, я испытанный поэт,


182


и выстроить сюжет мне также просто,
как на подрамник холст набить ему,
художнику. Сюжет венец всему
лишь для бульварных книжек – голый остов
романов вызывает у меня
презрение и только. Я же, дабы
картину мира на распорках фабул
представить вам, рощу, как зеленя,
свое мировоззренье между брусов
сюжетных и хотел бы без турусов


183


представить вам картину жизни… Вот.
Итак, Оксана. На звонке последнем
она стояла не в ряду переднем
нарядных одноклассников, а от
линейки чуть в сторонке и болтала
с двумя подружками. Директор в микрофон
толкал речугу, школьный стадион
еще в тени был, солнце освещало
лишь головы ребят, что на краю
площадки волейбольной, не в строю


184


стояли и болтали. Я, томимый
любовью и тоскою, что, увы,
мне не видать прелестной головы,
как и фигурки статной, моей дивы
в девятом классе, ибо для нее
закончилась учеба, как фелюга
вокруг камсы, ходил там, где с подругой
она стояла, так что ей мое
такое мельтешенье стало слишком
заметным, и сочувствие парнишка,


185


ну то есть я, в ней вызвал. Мягкий взгляд,
не то чтоб нежный, но какой-то мягкий
и вдумчивый поймал я, и неяркий
зажегся свет в душе, и я был рад,
что награжден вниманием Оксаны,
вниманьем вдумчивым и нежным, так что мне
и сладостно и горестно вдвойне
вдруг стало, но, конечно, это раной
сердечной еще не было, о нет,
то был счастливый для меня момент…


186


Прощай, Оксана! Отрочество тоже
прощай. Пожалуй, дальше мы пойдем
с читателем. Сердечный окоем
все наполняется и пусть же мне поможет
не муза, так рука не покривить
душою перед правдой; все сложнее
моя задача, ибо все полнее
душа героя: золотая нить
бесстрастной парки продолжает дело
Творца, так покоримся же всецело


187


своей задаче, если же ее
мы выполнить окажемся не в силах,
дай бог остановиться – как  и было
уже не раз – и не пойти вперед,
а вдруг свернуть на описанье лета,
пейзажа, интерьера иль стены,
не будем врать, в том нашей нет вины,
а есть законы творчества, и это
важней чем замысел, который иногда
бывает не под силу, господа…


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЮНОСТЬ

I. ТОСКА ПО ИДЕАЛЬНОМУ

1


Я вышел из пельменной, от компота
дожевывая грушу. День погас.
Сгущался сумрак. В сей унылый час
на перекрестке странная забота
мне сердце посетила: мир вокруг
был так несовершенен! Пьяный нищий
в руке держал подобранную пищу
и издавал гортанью мерзкий звук,
я в сторону подался поскорее
и замер в удивленье: что здесь? где я?


2


Мир выглядел как сон дурной. Вот два
подростка возле урны агрессивно
дурачились, и было примитивно
их поведенье, даже не слова
с их губ слетали, только восклицанья
двух молодых животных. На углу
стоял какой-то жирный, как каплун,
мужчина; мимо пьяная компанья
шла молодых людей – их дикий вид
внушил мне страх. Хотя б один флюид


3


поймать духовный, нет, во всем сквозила
бессмыслица с уродством пополам.
Шли мимо женщины, и ни в одной из дам
очарованья не было, царила
гримаса глупости на лицах. Я стоял
на перекрестке, жизнью сбитый с толку,
и скорбно бы завыл, подобно волку,
когда б не здравый смысл – и я молчал.
Я чувствовал несовершенство мира
духовным взглядом – мне б глоток эфира, -


4


увидеть тех, кто жизнию живет
возвышенной, где места нет ничтожным
и злым гримасам. Я не знал – возможно ль
найти таких?.. И есть ли в мире тот,
кто понял бы мои терзанья?.. Мука!..
А коль их нет, кто чувства бы мои
сумел понять, - зачем весь мир стоит,
ведь все бессмысленно?.. Держа из каучука
в ладони мячик, я ударил раз
им об асфальт… Мир – жалкий парафраз


5


чего-то большего – в смятение сознанье
мое привел; мне не хотелось жить.
Вот жирный грязный голубь походить
попробовал по балюстраде – зданье
напротив трехэтажное, чей стиль
ампирный здесь смотрелся как насмешка,
ряд заслонял деревьев, впрочем, плешка
в их жидких кронах открывала гниль
доски карниза, известь с балясины
местами облупилась, кто-то кинул


6


окурок с бельведера; бельведер
был над углом классического дома,
как раз на перекрестке; в листьях клена
окурок затерялся; дромадер
на смятой пачке «Кэмел», что упала
вслед за окурком, будто бы вставал
с колен и горб помятый расправлял –
то распрямлялась пачка, у портала
лежащая, где находился вход
сквозь двери деревянные под свод


7


прохладный в фотостудию, точнее
не в фотостудию, а в фотоателье.
Там на стенах висели много лет
одни и те же фотки – Гименея
ряд подопечных, дети в кружевах
среди игрушек, старец с псевдомудрой
задумчивостью, женщина, что пудрой
лицо перебелила, в общем – швах.
На улице, по краюшку бордюра,
мальчишка шел. Вот дедушка, что курит


8


и кашляет, почапал в «Гастроном»,
в отдел, должно быть, винный. «Пьяный угол» -
так место прозывалось, где друг друга
порой толкая, без труда, с трудом,
в любое время суток с торца дома
народ скупал спиртное. Бойкой той
торговле нелегальной никакой
не страшен был запрет. Вид гастронома,
что от меня был метрах в тридцати –
диагональ когда бы провести,


9


то через перекресток проходила
она б тогда, - еще сильнее внес
в мой ум тоску. У гастронома рос
каштан, плоды которого, как с мылом
помытые, лежали на земле,
блестя слегка от бледного неона,
что лился от витрины. Два пижона
свистели на углу кому-то. Хлеб
несла старушка в сетчатой авоське,
вид неприкаянный всегда голодной моськи


10


привлек ее вниманье. Светофор
мигнул зеленым, новенький «Икарус»
проехал, в его окнах, как стеклярус
рассыпанный, мелькнул, внося мажор,
свет отраженный светофора. Только
по Карла Маркса транспорт проходил,
по Пушкинской, где я стоял и был
так одинок, движения уж сколько
не наблюдалось – улица была
лет пять как пешеходной. Подняла


11


с асфальта сумку женщина, пред этим
ее случайно выпустив из рук.
Меня привлек сначала колкий звук
разбившейся бутылки – там, в пакете,
у женщины сквозь битое стекло
струилось молоко. Она достала
осколок, что-то вслух пробормотала
и далее пошла… Днем так пекло,
сейчас же ветерок прохладный волос
мой вздыбил на руках. Истошный голос


12


раздался вдалеке – то молодежь,
должно быть, веселилась, сбившись в кучу.
Я сам такой, как и они – на случай
замечу тут и тоже ведь хорош
в кругу себе подобных… Что же это
во мне живет? Какой-то странный взгляд
на вещи, этой жизни я не рад,
другой же не видал… Скорей бы лето
окончилось, и школа забрала
мое вниманье от избытка зла,


13


разлитого в округе… Ковыляя
шел инвалид, бессмысленно крича;
бежали дети, с визгом хохоча;
звучала песня из окна блатная;
раздался где-то скрежет тормозов
автобуса; едва заметный запах
донесся хлеба теплого; на лапах
той моськи, что к старушке шла на зов,
была веревочка; мальчишка поднял пачку
упавшую от «Кэмела», подачку


14


просил нетрезвый нищий, он в карман
засунул хлеба корку и котлету;
прикуривал от спички сигарету
толстяк на перекрестке; обнял стан
подруге юноша; осколки от бутылки
бросала в урну женщина, едва
их доставая из пакета; два
окна зажглось – мелькнули там затылки; -
тоска щемила сердце, - не забыть
мне грусти той, какой уже не быть…


II. ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВ

15


Я чувствовал потребность в идеале.
И вот, спустя неделю или две,
шурша по пыльной выжженной дресве,
я по аллее парка шел; летали
вороны тучные, садились на цветы
желтофиоля трутни; флокс на землю
ронял бесшумно лепестки. Все дремлет
и все постыло. В небе шли следы
от самолета – полоса глиссада.
Хотел быть летчиком… Но этого ль мне надо?..


16


И я решительно отправился искать
в Дворец красивый Пионеров что-то
себе по интересу: уж давно-то –
почти что год, - как начал я мечтать
о славе артистической. И первой,
кто во дворце мне встретилась, была
Ирина Леонидовна, вела
она кружок мне нужный, с сей минервой
я пообщался где-то пять минут
и понял: вот где горние живут.


17


Все стало на свои места. Я счастлив
домой вернулся, легкость на душе
была необычайной. Ровно в шесть
на следующий день читал я басню,
а после Исаковского стихи,
на сцене стоя в полутемном зале.
Взгляд мой блуждал то вверх, где на портале
висел софит, то в сторону – плохим
я был чтецом, хотя и с выраженьем
читать старался, но ступней движеньем,


18


вовнутрь их выгибая, не сумел
смущенья своего не выдать; впрочем,
и взгляд блуждал, и покраснел я очень.
А, может быть, напротив, был я бел.
Ирина Леонидовна, прослушав
мой чтецкий дар, дала «добро», и вот
я оказался там, где палец в рот
ребятам не клади, где каждый лучше
другого, где признать я был готов
с счастливой радостью обилие голов


19


не только светлых, но и превосходных.
Гораздо позже пелена спадет,
и я увижу в каждом недочет,
но взглядом непридирчивым, а сходным
со взглядом романиста, что вокруг
глядит затем, чтоб подмечать бесстрастно
детали и кивать всему согласно:
раз мир так создан, пусть все будет, друг.
Пусть все цветы растут под этим солнцем,
как говорят разумные японцы.


20


Итак, определился я. Душа
на время успокоилась отчасти.
Пройдя – как нынче б выразились – кастинг,
я словно титулован стал – паша
иль граф – так ощутил между собою
и школьными друзьями некий знак
различия, но ощутил не как
налет высокомерья, а другое
вошло мне в ум: как не мельчил бы я
в словах, поступках, все же мысль моя


21


по волнам сердца подымалась выше,
туда, где новый мир всегда готов
приять меня под свой высокий кров,
и эта разница, которую опишет
не всякий романист, была важна
моей душе, тоскующей печально
о чем-то бесконечно идеальном.
Да, эта высь не всякому нужна
была, конечно, далеко не каждый
духовную испытывает жажду.


III. ИРА И ТАНЯ

22


А что же девочки?.. Мы отклонились чуть
от выбранной для сочиненья темы.
Хотя не вижу никакой дилеммы
меж женщинами и духовным – путь
к вершинам духа пролегает только
через любовь. Кого же мог любить
советский юноша?.. Не мальчиков же… Быть
всегда влюбленным для меня настолько
являлось нормой, что представить я
не мог себя без этого зелья`.


23


А было так. Закат из кошенили
на горизонте. Смутная тоска.
Желтеющие листья. Облака
бегущие по небу. В вихре пыли
кружащийся листок газеты. Звук
деревьев шелестящих. Я по плиткам
иду бетонным, справа, где с улыбкой
стоит дитя, проводит свой досуг
в писцине без воды детишек стая.
Она галдит, почти не умолкая.


24


Дворец же Пионеров предо мной,
как некий символ помыслов высоких,
распахивает двери, от жестоких
картин спасает ум, чтобы в иной
направить путь теченье моей мысли,
где смысл в прекрасном, а в прекрасном – смысл.
Я во Дворце, откуда ни возьмись
две девочки на лестнице повисли
поверх перил над головой моей:
«Ты к нам?.. Ты новенький?.. Иди же побыстрей…»


25


И сердце, как зверек, что затаился
перед прыжком за бабочкой, таит
вибрацию души, и внешний вид
столь привлекательный двух девушек явился
проблемой выбора: как обе хороши! –
в какую же влюбиться?.. Лучше в Таню…
Нет, лучше в Иру… Для кого ж пораню
себя стрелой Амура, в ком души
не буду чаять?.. Ах, пока что обе
мне нравятся… И в этой первой пробе


26


влюбиться поскорей и сей же час
так много сладости и столько обещаний!..
Я увлекаюсь поначалу Таней,
и ее образ – словно тулумбас
над ухом спящего ударил – вдруг явился
так явственно сейчас передо мной,
что опишу его: с прямой спиной,
округлой попой в джинсах, – изменился
с тех пор я мало – сильный интерес
фигурка вызывает, хоть регресс


27


чувств налицо, - жаль, чуть коротковаты
и полноваты ножки, но зато
под легкой кофточкой, когда она пальто
свое снимает, грудь – как стыдновато
и сладко видеть! – высока, торчком
ее сосцы… Мой ум припоминает
момент, когда вдруг Таня понимает
мой взгляд сомнамбулический, влеком
желаньем, взгляд догадливый Танюши
ловлю, краснею так, что даже уши


28


румяными становятся… Когда
лет через тнадцать встретимся мы с Ирой
уже в Москве, и увлекусь кумиром
своим опять я, мне она тогда
заметит как-то: «Помню твои щечки
румяные в пятнадцать лет, и то,
что ты краснел все время…» Но потом
вернемся к Ире, а пока что точки
мы не поставили, описывая вам
как выглядела Таня. К волосам


29


мы обратимся: длинные, прямые
каштановые волосы, пробор
над выпуклым и узковатым лбом.
Глаза ее, нет, нет, не голубые,
а карие, смышленые; овал
лица чуть заострен у подбородка.
Ее чуть семенящая походка,
которую на слух я узнавал,
была легка, бесшумна… А улыбка
открытая, что думалось – ошибка


30


какая-то – ужели это мне
она так рада? – нравилась не меньше,
чем остальные прелести. Был фельдшер
ее отец, а мама – инженер.
Я Таню разлюбил за то однажды,
что зубы ее, верхние резцы,
чуть желтоваты были. Хоть сосцы
ее торчали так, что как от жажды
облизывался я, но все ж любовь
уж не ионизировала кровь…


31


Я был тогда еще скорей подростком,
чем юношей. Я, помнится, страдал,
что ростом невысок, что отставал
от некоторых сверстников, что лоска
во внешнем виде мало: я мечтал
о том, к примеру, чтоб полусапожки
на молнии купить, хоть у цыган,
торгующих у рынка, - я б как пан
ходил бы в них, я б пользовался ложкой
для обуви, чтоб только не порвать
неосторожно их, я б заправлять


32


стал брюки, как и все, в полусапожки…
И все-таки был комплекс, что мой дух
расплющивал, что обострял мой слух
и взгляд косой, допустим, в бане, – кошки
скреблись в душе, – ну, почему растет
он медленно и чуть заметно… Скажем,
у тезки, у Олега, больше, – лажа
какая-то, – ну, почему везет
кому-то, я ж в таком важнейшем деле
отстал, похоже?.. Что там, в моем теле


33


за лажа происходит?.. Может быть,
к врачу сходить?… Но стыдно, стыдно, стыдно…
Кому сказать?.. С кем обсудить?.. Обидно,
что я взрослею медленно… Как жить?..
А между тем нешуточные страсти
в моей душе искали для себя
какого-нибудь выхода. Скорбя,
что на гормоны повлиять не властен
мой ум и воля, страстная душа
смывала предрассудки, чья парша


34


дух покрывала, чистою любовью…
И я влюбился в Иру, разлюбив
однажды Таню. Помню тот прилив
сердечных чувств, когда входил под кровлю
я Ириного дома, где встречать
мы собирались Новый год все вместе,
всем молодежным клубом. Интересно,
что помню эту ночь и рассказать
хочу ее отрывки – островками
из памяти они всплывают сами.


IV. НОВЫЙ ГОД У ИРЫ ДОМА

35


… Латунная луна на небесах.
Собачка нас встречает нервным лаем
у входа в дом. В саду неузнаваем
любой клочок земли – идем впотьмах
под кронами деревьев. Вдруг полоска
желтеющего света – изнутри
открытой двери. Входим в дом. Горит
над нами лампа, освещая броско
и наши лица, и уютный быт
той девочки, которая стоит


36


сейчас передо мной и возбужденный
выслушивает смех гостей. Она
прекрасна и как мы возбуждена
от новогодних радостей. Влюбленный,
я упиваюсь настоящим и
хочу, чтоб это длилось бесконечно:
ее глаза, улыбка, ее речи,
кошачья пластика, взгляд, полный изнутри
той сексуальности, к которой как магнитом
меня влечет из года в год, пиита…


37


Еще я помню новогодний стол
посередине комнаты просторной,
в которую мы поднялись по торной
крутой и узкой лестнице на пол
второго этажа, что деревянным
и крашеным был красной краской. Вот
мы за столом. Мы провожаем год
восьмидесятый; мы вдыхаем пряный
и свежий запах маленькой сосны,
украшенной игрушками – видны


38


за спинами ребят ее мне лапы
в блестящих нитках дождика. Весь стол
привычно сервирован: разносол
советского периода, лишь крабы
в консервных банках невидаль, а так
все как всегда: капустка, сельдь под шубой,
конечно, оливье в массивной грубой
стеклянной вазе, винегрет, мослак
чуть выступающий из холодца: тарелки
стояли там и сям с дрожащим мелко


39


вкуснейшим холодцом; швейцарский сыр
и колбаса сухая, очень тонко
нарезанные; хлеб, что был в сторонке
на подоконнике на блюде, ибо дыр
на праздничном столе уж не осталось
для блюда с хлебом. Пили мы тогда
компот из вишни, сладкая вода, -
дюшес и лимонад, - приобреталась
вместо шампанского. Вот только часть того,
что было на столе вкусней всего.


40


Замечу, что горячее чуть позже
несли к столу: картошку в масле – пар
шел от нее, - и прочий божий дар:
котлеты, утку с яблоками с кожей
поджаристой, лоснящейся; куски
баранины иль курицы, не помню.
В кругу друзей, - кого-то кто-то обнял, -
мы Новый год встречали по-людски:
без десяти двенадцать телевизор
«Фотон» включили, чтобы антрепризу


41


кремлевскую увидеть и себя
почувствовать частичкою народа
советского. У гробового входа, -
через два года – меньше – все, скорбя,
простимся с ним, - благословил нас древний
наш Леонид Ильич, прочтя с трудом
текст по бумажке, все-таки ведом
подъемом духа, вновь на построенье
призвав нас коммунизма, чья заря
все ближе… Откровенно говоря,


42


я верил старику… И коль пуститься
в софистику, он, может быть, и прав.
У гробового входа увидав
мерцанье коммунизма, он спуститься
с ним должен был в Аид ( а, может, в рай –
откуда знать?). Так и исчезли оба.
Не обманул, все то, что он у гроба
увидел – описал… Прощай, прощай!
А, впрочем, мы назад должны вернуться
с тобой, читатель, чтоб не разминуться


43


с сугубо личной темой… Не пора ль
в другую комнату нам перейти, читатель,
где танцы начинаются и, кстати,
там будет интересно… Словно в даль
смотрю сейчас чуть напряженным взором
в картинку прошлого, и все ясней черты
минут тех сладостных… Поставлены впритык
у стенки стулья, на окне за шторой
из бумазеи розовой стоит
магнитофон «Маяк», бобины вид


44


потрепанный внушает опасенье
за качество звучания… Но вот
со звуком все в порядке… Нам поет
сперва Ротару, после «Воскресенье»,
Тото Кутунья, Пугачева… Всех
и не припомню, да и вряд ли нужно.
Мы топчемся, танцуя кто натужно,
а кто легко, изящно… Шутки, смех
со стороны сидящих возле стенки
и не танцующих… А я вперед коленки


45


под «Кукарачо» начал средь толпы
выбрасывать, скача на месте… Трое
уже скакало нас… Мы под героя
косили фильма – жаль, что я забыл
его название, - там парень точно так же
скакал на дискотеке… Но ушла
в другую комнату Ирина – там была
своя тусовка, раздавался даже
веселый смех оттуда, так что я
поник вдруг духом, ревность затая.


46


Едва затихла музыка, как вскоре
за Ирой я пошел и сделал вид,
что просто так, что не вполне был сыт,
поддел колбаску, в общем разговоре
небрежно не участвуя, смотреть
на Карел Гота стал, что бесновался
по телевизору, потом залюбовался
как будто бы сервантом, что на треть
заполнен был хрустальною посудой
из чешского стекла, взял в руки блюдо,


47


что было на столе, и рассмотрел
на дне его рисунок изощренный.
Там были то ли розы, то ль пионы,
а блюдо то, которое вертел,
являлось частью модного сервиза
из ГДР. «Мадонною» сервиз
тот назывался. Помнится, как вниз
тарелку уронил я, но до низа
она не долетела, я зажал
ее ногами судорожно… Встал


48


потом спокойно, от греха подальше
пошел опять плясать… И вот звучит
спокойная мелодия, стучит
в волненье сердце, мысль твердит: ну стань же
поближе к ней и пригласи скорей
ее на танец. Наконец, решаюсь.
Я не отвергнут. Влажною касаюсь
рукой ее руки, что чуть теплей
моей руки, но тоже в каплях влаги.
Хмелею так, как будто выпил браги,


49


ловлю ее веселый томный взгляд;
ее лицо с какой-то утонченной
восточной красотой разгоряченным
предстало вдруг вблизи, слегка дрожат
в моей ладони ее пальцы; руку
на талию кладу ей, все плотней
она ко мне; она меня смелей
и наслажденья лучшую науку
осваивает запросто – живот
и бедра ее кажется вот-вот


50


растопят мои чресла… Как в тумане
каком-то наркотическом слегка
улавливаю запахи «Клима» -
духов французских, этот запах Тане
присущ был также, видимо у них
являлась общим достояньем склянка
с духами теми. Наконец подлянка –
закончилась мелодия, и стих
магнитофон, но с Ирою все также
мы продолжали обниматься, я же


51


стыдился, что когда чуть отойду
от Иры, то заметит кто-то взглядом
распущенным насколько с Ирой рядом
я перевозбудился – на беду,
а может быть на счастье, целомудрен
я был ужасно… Но опять звучит
спокойная мелодия, вновь хит
конца семидесятых… В легкой пудре
щека Ирины ( фирмы «Ланкоме»
ее косметика), и я ловлю момент –


52


случайное к щеке прикосновенье
вновь повторяю и уже плыву,
что называется, и даже резкий звук
разбитой чашки нашего томленья
не прерывает. Вот ее виска
коснулись мои губы, вот вдыхаю
ее духи и слабо различаю
приятный запах локона, слегка
упавшего на лоб, а мои руки
ее схватили плотно словно крюки.


53


Но вот мои ладони по спине
ее прошлись, скользя то вверх, то ниже…
Вот как бы невзначай – а вдруг обижу! –
моя ладонь касается… но нет! –
она убрала выше мою руку…
О боже мой, как счастлив был тогда
я в самом деле! Где мои года?
Вернуть бы целомудренную муку
любовного томленья, чтобы вновь
изведать первобытную любовь


54


и воспарить над бренною землею…
Ужель не испытаю никогда
того, чего уж многие года
не достает и что меня с собою
не может примирить, и все коплю
в душе как в неком избранном сосуде
томления свои, надеюсь – будет
опять избыток, снова полюблю
как в юности, и розой тайна мира
раскроется опять, и моя лира


55


не оплошает и послужит вновь
высокому и сильному искусству…
Но это лишь мечты… Бывает пусто
и свято место… Впрочем, приготовь
свой ум, читатель, к восприятью жизни:
в ней так разнообразно все, и взгляд
меняться должен, и бываешь рад
любому ракурсу, в который ум твой втиснет
теченье жизни, правда, коль сперва
преодолеешь кризис естества…


V. В ФЕОДОСИИ

56


Но возвратимся в памятные годы…
Оставим новогоднюю ту ночь
и сядем на автобус, чтобы прочь
из города уехать – мы в походы
ходили на каникулах всегда –
так вот, мы в Феодосию попали
с тобой, читатель, где, то ли в спортзале
то ль в комнате просторной – не беда,
что я не помню точно, – расстелили
мы спальные матрасы, клубы пыли


57


подняв сперва, на крашеном полу.
Я в рюкзаке копаюсь полинялом,
где байковым придавлен одеялом
был ужин, что хотел достать к столу,
который накрывали тут же, рядом,
в проходе меж матрасами, стеля
газеты на полу и в круг валя
съестные все припасы, чтобы взглядом
определить: что есть у нас с собой?
и все ли накрывать, чтоб на убой


58


не наедаться?.. Я, томимый грустью
любовною, поскольку не пошла
в поход Ирина, у нее дела
какие-то возникли дома, пусть и
печальный, но занятьем развлечен:
вытаскиваю пищу, что в газету
завернута и, развернув, котлету
на хлебе нахожу, беру бекон
и очищаю от газеты влажной
просаленной, огурчики в бумажной


59


обертке также – ведь тогда пакет
из целлофана, да еще с набитым
рисунком, был ужасным дефицитом
и стоил на толкучке много лет
до десяти рублей, - потом яички
вареные кладу на общий стол
и вновь сажусь на свой матрас, на пол
кладу рюкзак у головы и, спички
нащупав в куртке, завалившись в бок,
бросаю незаметно коробок


60


в рюкзак, на дно, подальше – запрещалось
курить у нас, а я тогда уже
покуривал, хоть был настороже
когда курил – мне тяжело давалась
взросления наука… В общем так.
Когда поужинали, мы сгрудились возле
Ирины Леонидовны на возглас
ее командный, мол, кончай бардак,
садимся все в кружок и начинаем
играть в игру… И вот уж мы играем


61


в ассоциации… Как вдруг раздался звук
открывшихся дверей – такой короткий
и плотный звук; мы – словно бы на лодке
сидевшие – такой овал иль круг
собою представляли, - обернулись
на этот звук и – радость пополам
с любовью захлестнула меня – нам
предстала Ира, что с январских улиц
вошла в тепло и розовых тех щек,
горящих глаз я навсегда не мог


62


уже забыть, вот и сейчас припомнил…
Она была без шапки, в волосах
ее снежинки таяли, в руках
она держала свежий, хоть и скромный,
букет фиалок. За ее спиной
ввалились двое: Игорек Лисовский –
товарищ наш, высокий и неловкий,
чуть полноватый и в очках – иной –
естественно кто читывал Толстого –
в нем видел сходство с Пьером Б.. – Но новый


63


привлек мое вниманье человек
за Ириной спиной. То был мужчина
лет двадцати пяти, была причина
ревниво сжаться сердцу: жестом снег
стряхнув с волос коротких и чернявых,
он улыбнулся широко, усы
едва заметные не портили красы
его лица, он походил на бравых
людей своею выправкой. Потом
узнал я, что он всем почти знаком


64


из старожилов «Юности» - когда-то
он занимался в студии, теперь
был офицером Погранвойск. Он в дверь
едва вошел, как старшие ребята
повскакивали радостно, крича
различные слова. Он был любимчик
Ирины Леонидовны. «А! Димчик!
Иди ко мне!..» И вечер при свечах
продолжился чуть позже, я ж ревниво
смотрел на Иру: «Как она красива!..»


65


Была ли Ира им увлечена,
тем Димою, пожалуй, да, но я-то,
ревнуя и страдая, сладким ядом
любовным упивался – ветчина
не лезла в горло – стоило поймать лишь
приветливый взгляд Иры – ток любви
по венам разливался, весь мой вид
духовно озарялся; в сердца затишь
и полноту я вслушивался как
в какой-то тайный и глубокий знак.


66


Но вот, пожалуй, все – без продолженья
оставим этот миг – и перейдем
к другим воспоминаньям, что в моем
мозгу всплывают – вот еще виденья
из прошлого… К чему я так скачу?
Да потому что в цепь повествованья
вставляю лишь мгновения, мельканья
в моем мозгу и портить не хочу
развернутым сюжетом всю затею…
( А, впрочем, я сюжет сквозной имею.)


VI. УМ, КАК СЛОЕНЫЙ ПИРОГ

67


Ну вот… Так что ж… Была одна игра –
что ж, параллельно чувствам благородным
во мне жил лицемер трусливо-подлый –
среди мальчишек нашего двора
игр много было мелкохулиганских,
но я одну вам опишу – когда
темнело, и шумела лебеда
от ветра в палисадниках мещанских,
мы иногда, а может чаще – я
уже не помню, - трепет затая,


68


ходили по всему микрорайону,
выискивая девушек, своих
ровесниц, чтоб потом пощупать их
за грудь бесстыжим образом, препону
сопротивленья их преодолев,
коль их внезапность наша не застанет
врасплох – воспоминанье это ранит
и нынче совесть мне, тогда же, сев,
допустим, перед сном в своей кровати,
я подвергался нравственной расплате,


69


цинизму ужасаясь своему,
да и не только своему, замечу.
И вот в один такой разгульный вечер
преследовали девушек мы – ну,
коль точным быть, они весьма злорадно
нас звали за собой и в том подвох
мы не увидели, мы шли за ними – ох,
что было дальше! – мы пока их жадно
преследовали, выпад иногда
свой совершая – подбегая – да –


70


внезапно к ним, за грудь стремясь кого-то
из них схватить, они же отбивать
старались наши выпады… Но знать
мы не могли, что шаг до эшафота
остался нам… Когда вошли во двор
за ними мы и к девятиэтажке
направились, поддев ногой какашки
засохшие собачьи, я в упор
увидел у подъезда на скамейке
ребят постарше: «Ах, судьба-индейка» -


71


мелькнуло в голове, и в тот же миг
произошло все очень быстро: криком
ребят позвали девочки, и с гиком
набросились на нас мальчишки, крик
«Стоять! Ко мне!» заставил врассыпную
нас броситься, за мною по пятам
бежал один, потом второй, и там,
где шло шоссе, настигли меня, ну и
попало мне… Сначала привели
меня назад, к подъезду, где цвели


72


сурепка и полынь возле оградки
железной палисадника, потом
допрос с пристрастием устроили и тон
их был таков, что понял я: ребятки
сейчас побьют. И точно: по лицу
ударил кто-то сбоку, после кто-то
ногой в живот тяжелым грязным ботом,
я скрючился и тут ужу свинцу
ударов я подвергся, так что силы
последние собрав, чтобы дебилы


73


меня не покалечили, рванул
от них чрез палисадники, и в этот
раз улыбнулось счастье для поэта
и лицемера: ловко улизнул
от их свирепой, искрометной таски.
Дрожа как лист осиновый, пришел
в свой двор, где у подъезда и нашел
своих друзей, которые от встряски
душевной обсуждали бурно то,
что с нами приключилось. Я потом


74


рассказывал им, как едва ль не дрался,
обороняясь, было стыдно мне
признаться, что избили меня – нет,
хотя и били, но оборонялся
и я как мог, а после убежал
практически геройски… Но замечу –
на утро, разлепив глаза и вечер
ужасный вспомнив, тут же резко встал
и, штору на окне раздвинув, взглядом
уперся в зеркало скорей, что было рядом


75


на подоконнике прислонено к окну.
И синяков с глубоким облегченьем
не обнаружил. Впрочем, с огорченьем
побои вспомнил и свою вину,
и просто горе тяжестью на сердце
легло мое. Мне захотелось вдруг
покинуть город, где шальной досуг
позором обернулся, скрипнуть дверцей
метафорической и очутиться там,
где мой позор со страхом пополам


76


не будет значить ничего, где снова
начнется жизнь как с чистого листа –
о, я не ошибусь уже! – дистан-
цию возьму со злом и повод
не дам себя поймать в сеть зла, но знал,
что это лишь мечты пустые… Все же
проходит все – и желтизна на коже
от ранящих побоев, и вина
со страхом пополам – все притупилось
со временем, а после растворилось


77


в минувшем… Но оставим наконец
и этот эпизод… А ведь в то время
я стал писать стихи, на этой теме
слегка остановлюсь. Писать в столбец
и в рифму, выражая свои чувства,
я пробовал тайком, но каждый раз,
хоть складно получалось, но экстаз
от своего кустарного искусства
меня не посещал, напротив, был
я не доволен, чувствовал, что пыл


78


напрасен мой, что матрица из текста
мной сочиненного не выражает суть
моей души, которая, как ртуть,
нетронутой уходит от контекста
стихотворенья, будто бы черпать
пытаешься ты ситом воду – слово
в порядке нужном ставишь и готово
уже стихотворенье, но печать
не снята с тайны духа, сущность Слова
ты не постиг, не получилось снова…


79


Поэтому я в основном писал
в то время эпиграммы на училок,
друзей и одноклассниц; был я пылок
и глубоко застенчив, но блистал
мой стих нередко остротой холодной
и едким взглядом, так что я с трудом
писал порой без пакости, ведом
каким-то чертиком, я чувствовал свободно
себя, когда язвил и вскоре стал
известным в школе. Стал на пьедестал.


80


А лирику, любовные посланья
я со стыдом, замечу, жгучим, рвал
обычно утром, ибо я писал
стихи в кровати перед сном, страданья
любовные излить пытаясь… Но
об этом я сказал уже… Ах, счастье
поэтом слыть и получать участье
красивых восьмиклассниц!.. Так давно
я сочиняю, а той славы школьной
не переплюнул. Как самодовольно


81


я чувствовал себя порой!.. Пример
вам приведу. Однажды уж в десятом
примерно классе я спешил к ребятам
играть в хоккей и клюшкой на манер
Харламова выписывал зигзаги.
Я рядом шел с подъездом и в тиши
услышал, как кричали от души
в окошко восьмиклассницы в отваге
мою фамилию, а после, хохоча,
за шторкой прятались… Советчика, врача,


82


читателя! – вот что тогда с восторгом
я мог бы прокричать, кабы читал
в то время Мандельштама… Но и так
я счастлив был таким дешевым торгом
своим талантом… Впрочем, не могу
сказать, что я серьезно относился
к своим способностям. Я с ними не носился.
И был как все: сидел на берегу
у речки времени и ждал, что будет дальше.
Ждал лучшего без страха и без фальши.


83


Однажды я воскресным утром встал
и как обычно после умыванья,
вернувшись в свою комнату, вниманье
на зеркало направил, где искал
в своих чертах мужающую силу.
Раздвинув шире шторы на окне,
чтоб отраженье лучше видеть мне
в прямоугольном зеркале, светилу
подставив торс под яркие лучи,
я снова свое тело изучил.


84


Я улыбался, щерился, я гладил
рукой пушок над верхнею губой,
я подходил вплотную как слепой,
расчесывал чуть вьющиеся пряди
волос на голове; я подымал
поочередно руки и подмышки
рассматривал, которые не слишком,
но все же зарастали; напрягал
то бицепсы, то трицепсы; крутился
вокруг оси и, наконец, решился –


85


поскольку в доме был я не один –
семейные трусы в горошек серый
чуть приспустить, чтоб оценить размеры
достоинства мужского; я ходил
вперед-назад пред зеркалом и боком,
пропорции, которые видны,
старался как бы чуть со стороны
рассматривать, чужим как будто оком,
здесь нужен – размышлял я – свежий взгляд…
как будто ничего… ободрен… рад…


86


И тут внезапно в спальную открылась
дверь нараспашку, так что я назад
трусы надеть чуть запоздал, и взгляд
у матери, которая явилась,
скользнул по гениталиям моим,
потом мой взгляд поймал, который сразу
отвел я в шоке в сторону, на вазу.
«Что ты там смотришь?..» Но уже своим
позором был раздавлен я и мигом,
надев трусы, я разразился криком.


87


Мне было стыдно. Боже! Почему
ко мне врываются без стука?.. Мама!..
Души моей эдипова тут драма
в добавок к огорченью моему
еще и разозлила маму: «Хватит!
Оставь эту истерику…» Но все ж
с тех пор она, чтоб не бросало в дрожь
любимого сынулю, очень кстати
стучала в дверь сперва, а я всегда
ей отвечал поспешно: «Мама, да!»


VII. НА ТАНЦАХ В ДЕРЕВНЕ

88


… Но не пора ли нам из декораций
микрорайона городского вновь
попасть в деревню, к морю, где морковь
растет на грядках, где среди акаций
я под открытым небом сплю; скрипят
пружины у кровати – стоит только
пошевелиться; солнышко – уволь-ка
лежать под ним! – мне припекает зад
сквозь тень ажурную; прошаркал по дорожке
в больших калошах дед к своей картошке…


89


Пора вставать! Курортники уже,
что комнату снимали у бабули,
ушли на море; пляж шумит как улей;
часов одиннадцать, наверное; свежей
я буду, если срочно искупаюсь.
Вчера на танцах выпил я вина
с друзьями деревенскими. Вина
какая-то мне гложет сердце – маюсь
стыдом каким-то; мне нехорошо.
Зачем вчера на танцы я пошел?


90


Зачем пошел затем гулять с Регинкой?..
А ведь сегодня вечером опять
мы встретимся… Усевшись на кровать,
я тапочки нащупал и со спинки
снял брюки. Вон как весело кричат
на пляже… Море режущею болью
колышется… Зашел в оббитый толью
я туалет; сквозь дырочки в лучах
пылинки золотятся; лист «Известий»
торчит в щели меж доскою и жестью.


91


Я вышел из уборной, постоял
средь огорода деда – море рядом
совсем от нас, в ста метрах, так что взглядом
окинул пляж, который чуть дрожал
от марева и уж собрался было
идти купаться, как увидел дед,
что я проснулся, дал велосипед,
чтоб я сгонял за хлебом; предложил он,
когда позавтракаю, трошки покопать
картошку в огороде; что ж, слинять


92


не удалось мне незаметно. Ладно…
Я сел на велик старенький, с руки
сняв паутинку, подавил зевки,
рванул для куража, так что надсадно
запели ржавые педали. Там,
где остановка, на афише клубной
прочел мельком про танцы и подспудно
почувствовал опять какой-то срам
за ночь вчерашнюю… А было-то всего лишь
гулянье под луной, и коль изволишь,


93


читатель, рассуди… Итак, представь
вечернюю зарю и шум прибрежный
морской, и колыханье безутешной
плакучей ивы у колонки – явь,
похожая на сон, - на стеклах дома
заката отблеск, блеет без конца
вернувшаяся с пастбища овца;
бетонною дорожкою знакомой
я прохожу, калитку за собой
я запираю на щеколду, сбой


94


преодолев в ее работе… Рядом
уже товарищ мой, он мне свистел
и звал меня, стеснялся, не хотел
во двор зайти. Нам поскорее надо
попасть в продмаг, чтобы успеть купить
вина бутылку – «Золотая осень» -
портвейн дешевый – рубль семь иль восемь
тогда он стоил – должен был вселить
в нас радость и развязность, ибо к ночи
на танцы собирались мы, короче.


95


И вот, вина купив, пошли на пляж
походкой приблатненной и вальяжной,
где пили из горла в кабинке пляжной
портвейн отвратный, и поскольку стаж
распития спиртного был ничтожным,
мы быстро охмелели, и душа
моя возликовала, антраша
хотелось делать, быть неосторожным
во всем хотелось, в общем, никакой
рефлексии… да ну ее… на кой


96


все это нужно?.. Наконец-то кто-то
во мне живущий и духовный взгляд
мне навязавший усыплен, подмят
был опьяненьем, пал до анекдота
принц датский, в общем, я нашел язык
с приятелем и целым миром. Классно!
Придя к Дворцу культуры, где опасно
неместным быть, поскольку можно втык
от местных получить задаром – просто
за то, что ты смеешься или роста


97


высокого, мы выпили еще
в кругу таких же, как и мы, придурков
какой-то дряни, стоя средь окурков
у туалета, что был освещен
одною лампой в треснувшем плафоне
у входа в туалет; затем пошли
поближе к клубу, где других нашли
приятелей… На неба чистом фоне
мерцали звезды; вечность свысока
на нас смотрела; краем облака


98


луну прикрыли, что едва всходила.
Стих ветер; у заборчика, где мох
рос у колонки, серебристый лох
застыл как будто гипсовый; застыла
вокруг природа. Лох, замечу я,
научное название маслины,
маслины-дички, коей все ложбины
издревле поросли в степных краях;
я лох уже описывал вам прежде,
зовя маслиною, и рад, что мне, невежде,


99


узнать минувшим летом удалось
название, когда попал в Никитский
сад Ботанический, который очень близко
находится от Ялты… Впрочем, вкось
ушел я от сюжета… Значит, вечер.
Индийский фильм, что в клубе шел, к концу
подходит, по сюжету подлецу
из фильма до кончины недалече,
вот после этой песни он умрет…
Я видел фильм раз пять и с первых нот,


100


что доносились из кинотеатра,
узнал то место, где сейчас сюжет
прял свою нить… Ах, поскорей бы бред
весь этот кончился!.. «Где, кстати, моя «Ватра»?
Скорей бы танцы…» Наконец кино
окончилось, на улицу скорее
люд устремился шумно, веселее
нам стало, впрочем, нам и так давно
нескучно было – праздное безделье
перебродило в пьяное веселье.


101


Но вот и танцы во Дворце в фойе
с колоннами квадратными, с эстрадой,
на коей местный ВИА до упада
лобал хиты советские, о! – ес
тудэй! – конечно же и что-то
еще из-за границы; был мой брат
двоюродный там барабанщик – рад
и горд я этим был. Сейчас охота
мне вспомнить поподробней вечера
те танцевальные… Как будто бы вчера


102


все это было… Самогонки в парке
хлебнув для храбрости, идем обратно в клуб,
толпится молодежь у входа, с губ
их брань слетает беспрестанно; жарко
в самом фойе; вспотевшие тела
под песню «Воскресенья» словно бьются
в конвульсиях, вот двое только трутся
телами друг о друга, заплела
она на шее парня свои руки,
им наплевать, что сквозь динамик звуки


103


ритмичные и быстрые звучат.
В круг, полукруг сбиваются танцоры,
так тесно, что порой бывают ссоры:
тот локоть резко выставит, тот зад –
и кто-то пострадавший, бывший рядом,
сим недоволен… Стоя в стороне
с приятелем, у стеночки, вполне
довольный настоящим, томным взглядом
ищу красивых девушек; рябит
в глазах от светомузыки; блестит


104


взгляд в полутьме татарочки красивой,
ее глаза восточные манят,
ее фигурка стройная мой взгляд
притягивает, бедрами игриво
она колышет, сладострастья в том
еще не распознаю в полной мере,
но сердце разгорается, и зверем
меня терзает плоть: хочу потом
рискнуть и пригласить ее на танец,
и щеки заливает мне румянец…


105


Но увлекаюсь новою мечтой:
блондинка в легком платьице из ситца
с распущенной косой легко кружится
в одной компании; на локон завитой
над лбом, где прыщик, на живот и груди
ее смотрю, стараясь через ткань
плоть разглядеть; она же словно лань
стройна и грациозна, так что будит
желанье и уже почти влюблен
в нее я... Остается не решен


106


вопрос: она без парня или с парнем?
Но не могу понять: вокруг нее
ребята есть, как говорил Вийон,
готовые испечь в ее пекарне
свои хлеба… Мой пьяный ум тупит –
есть парень – нет – не уловлю нюансы…
Но наконец-то быстрые все танцы
прошли, и танец медленный звучит.
Я медлю в нерешительности: что-то
мешает выбрать мне из двух кого-то…


107


Татарка уж танцует… И уже
блондинку пригласили… Я в досаде
на самого себя… Толкает сзади
меня приятель: «Глянь, вот это жэ…» -
и пальцем тычет на одну толстуху,
что в джинсах «Вранглер» красовалась. Вдруг
две девушки подходят к нам, мой друг
одною приглашен, другая в ухо
кричит мне: «Потанцуем?» «Да». И мы
толчемся с ней средь жаркой полутьмы.


108


Я был польщен, ободрен приглашеньем,
но все-таки немножко не в моем
была девица вкусе, и потом
на ней был лифчик плотный – ощущенье
немного притуплялось, и еще
не мой был запах… То есть она пахла
вполне свежо, как яблоко и пахта
в одном флаконе, но был приглушен
мой чувственный позыв не подходящим
мне запахом… Да, запах настоящим


109


коньком является у чувственных натур,
верней фетишем… Сколько раз случалось,
что милая вам снова отдавалась,
когда вы, словно чувственный лемур,
на запах возбуждались… Н-да… Но все же
здесь эту тему трогать не хочу,
все это так интимно, что – молчу,
меня итак легонько что-то гложет,
как будто оскверняю красоту
иль клевещу на чистую мечту.


110


Вернемся во Дворец культуры, где я
танцую; вовлекаю в разговор
девицу; мы знакомимся; остер
я на язык – смеется – я: «Идея,
пойдем, быть может, к морю посидим?..»
Она подумает… И вот, посовещавшись
с подругой, с ней до завтра попрощавшись,
она идет со мной… Идем, глядим
где нам присесть… Уже прошли тропинкой
мы парковой… Ритмично под сурдинку


111


доносится из клуба песня… Темь
по сторонам от парковых деревьев
осталась позади; луна средь перьев
белесых облаков облила пень
среди поляны, пыльную дорогу
и весь морской залив, что впереди
открылся нам, с дорожкой посреди
дрожащей лунною; чуть подвернула ногу
Регина на неровности; я взял
ее за локоть, далее не знал


112


как поступить: пора иль может рано
ее поцеловать? Но упустил
момент удачный, ладно: я решил,
вот сядем у обрыва средь тимьяна
и клевера на той коряге и
тогда начну… Мы сели на корягу…
Нет, неудобно – скользко… «Я прилягу
на травку, хочешь – ты ложись…» - в мои
объятия – подумалось… Понятен
ход моих мыслей ей: «Нет, лучше сядем


113


на камень тот…» Она кивнула на
валун прибрежный. Мы сбежали ловко
с обрыва на песочный пляж; подковкой
лежал валун; мы сели; тишина.
Лишь плещется волна с тяжелым хлюпом
в твердь камня испещренного – скала
там выступала из земли. Плыла
фелюга вдалеке бесшумно, шлюпом
себя воображая, может быть.
Светящийся болид успел явить


114


нам полосу – как будто спичкой чиркнул
по небу кто-то… Опрокинут ковш
Большой Медведицы… «Да, парень, ты хорош, -
так думаю, и ум мой подхихикнул
раздвоенному «я». – Ты лицемер
и плоский шут. Сидишь и тяготишься
девицей этой, впрочем, ты стремишься
ей насладиться, для чего ряд мер
предпринимаешь, но фальшив настолько,
что самому противно… Нет, уволь-ка


115


меня от этой роли, Идеал…»
Но я запутался и бегство невозможно…
Но надо что-то делать… Осторожно
я обнял девушку, потом к себе прижал
и губы на щеке ее прохладной
запечатлели поцелуй, она
ко мне головку повернула – знак
неуловимый, но понятный – жадно
губами впился в ее губы я,
рука же осмелевшая моя


116


ей мяла грудь, а после под футболку
залезла, мои пальцы проскользнуть
под лифчиком пытались, чтобы грудь
в ладони сжать, да только все без толку,
уж слишком плотно в лифчик облекла
хозяйство, наконец, Регина руку
мою из-под футболки,  как докуку
излишнюю,  в свою ладонь взяла
и оттолкнула чуть, но целоваться
не прекратила, снова я пытаться


117


стал грудь ее большую обнажить
одной рукой, задрав футболку малость;
она сопротивляться не пыталась
уже, но мне хотелось повалить
ее на землю, для чего руками
ее стащил я с валуна. «Зачем?» -
она спросила, только я хотел
ее склонить лечь на песок и камень,
поросший мхом. Я что-то лепетал
с ухмылкою кривой и все хватал


118


ее за руки, но она ложиться
не захотела, предложила сесть
опять на место… «Бережет как честь», -
подумал я и стал немножко злиться.
Я не был опытен, но страсть сама вела
меня дорогой к пику наслажденья,
наверное, когда б чуть-чуть терпенья
и опытности, то мои б дела
сложились бы удачнее, но это
уже не я бы был… В шестнадцать лет-то


119


откуда опытность и сдержанность мне взять?
Так проводили время мы с Региной
в ту ночь – два вожделеющих, невинных
создания, которым не понять
друг друга изначально, потому что
чужие были мы друг другу; я
ее потом провел домой, и страсть моя
была-таки утолена подручным
и легким способом: когда в очередной
мы раз остановились под одной


120


из вишен лесопарка, и ее,
Регину, я опять стал тискать, плотно
прижав к себе, ладонью жаркой, потной
мня ягодицу ей, то острие
мое вдруг запульсировало сладко,
я тазом завертел, трясь об ее
промежность энергичнее, - вдвоем
мы словно исполняли танец танго, -
и вот сладчайших спазмов ряд привел
меня к разрядке… Впрочем, я нашел


121


необходимым удержаться стойко
от стона… Сделал вид, что ничего
со мною не случилось… Моего,
однако, организма перестройка
сказалась на сознании: оно,
освободившись от томленья плоти,
уж каялось, как будто бы в блевоте
я вывалялся, думал об одном:
что так паршиво на душе мне стало?..
Как низко пал в глазах я Идеала…


122


Глаза же Идеала, уточню,
располагались в сердце моем – чтобы
не делал я – они глядели в оба
духовных глаза, и мою возню –
инстинктов вязь, ума ли измышленья –
оценивали так, что иногда
я чувствовал мученье от стыда,
и совесть называла преступленьем
все то, что у иных людей порой
едва ль не доблестью считается… Герой


123


мой, то есть я, точнее все же
герой мой, был чуть-чуть другим, увы.
И вот, тише воды, ниже травы,
на следующий день он встал – негоже
менять вдруг ни с того и ни с сего
местоимение на «он», ведь от себя я
веду рассказ, – итак, друзья, когда я
проснулся утром, как-то мне того…
как я сказал уж, стало стыдно, гадко
немного… Но такая неполадка


124


душевная лечилась мною так:
я думал: я в деревне ненадолго,
уеду в город, и грехов прополка
произойдет сама собой, без врак
душевных буду жить опять, вновь стану
самим собой… Примерно так иль чуть
замысловатей думал, когда в путь
отправился на велике, и рану
душевную почувствовал, когда
афишу увидал я у столба…


VIII. ЛАДА

125


Но что же, возвратимся из деревни
мы в город вновь, в десятый класс… Течет
немое время, свой коловорот
привычный совершая, чтобы древний
завет исполнить: воплотить опять
в лице двуногой твари идеалы
Божественного знания, и малый,
что, может быть, сегодня и читать
не хочет ничего из писанины
тысячелетней, что одной картины


126


есть нерадивый зритель, да и ту
в учебнике он видит на форзаце
с следами синей пасты, что оваций
ждет просто так, тщеславную мечту
вынашивая в сердце, впрочем, светлом,
так вот, быть может, он, кому сейчас
пятнадцать лет, несет в себе как раз
то знание, которое из пепла,
как птица Феникс, всех нас воскресит
или хотя б надеждой оживит


127


нам дряхлые сердца, и мы, увидев
Божественное знание в очах
такого неофита, - не зачах –
воскликнем – корень жизни, в прежнем виде
все остается… Слава Богу!.. Да!..
Так я мечтаю… Так ведь и со мною
случилось в свое время, хоть виною
я мучался, внушенную тогда
мне частью братии литературной: к буре,
мол, призывает нас щенок, в натуре…


128


Но мне их злобных и слепых сердец
не хочется и трогать… Уклоняюсь
от столкновений с ними, не общаюсь
с такими вовсе… Да и наконец
им нету места в этом сочиненье.
Итак, десятый класс. Зима. Урок.
Люминесценцию включили. В лампах ток
стрекочет еле слышно. На круженье
снежинок за окном смотрю и жду
звонка на перемену… Щас пойду


129


в учительскую на «летучку», чтобы
директора послушать как всегда
по четвергам – комсоргом был я – там,
в учительской, комсоргов, прочих снобов
из активистов старших классов, он
воспитывал обычно в нужном духе,
давая им цэ у. Моей непрухе
на физике придет конец – нутром
уж чувствую – минута-две и повод
вскочить возникнет… Так и есть… Как клево!..


130


В учительской толпятся у стены
комсорги, я протискиваюсь ближе
к окну, весь в ожиданье, что увижу
ее, девятиклассницу, - видны
мне женские сапожки устаревшей
модели – лакированные и
в обтяжку, то бишь сапоги-чулки,
как называли их когда-то; класс шумевший
притих – вошел директор. У окна
хозяйка тех сапог, но – не она.


131


Она вошла почти что сразу после
директора; смутилась и едва
заметно покраснела; я сперва
ее не разглядел, поскольку рослый
мальчишка перекрыл обзор двери,
но вот она бочком шагнула к стенке,
директор ей сказал: «Вон к Филипенко
иди, не стой в дверях или бери
вот этот стул, садись скорей…» Она же
немного растерялась. Мысль: «Куда же


132


она пойдет?» - как молния в мозгу
моем мелькнула, но еще додумать
я не успел, как девушка шагнула
к директору, где стул, и по виску
ее скользнул луч солнца; она села
и мельком посмотрела на меня.
Директор начал речь, он обвинял
двух второклашек в том, что неумело
используют в уборной писсуар,
в него не попадая… Сей кошмар


133


он видел сам… Я посмотрел на Ладу –
ее так звали – чувствуя, как стыд
ударил в голову, и мой смущенный вид
она заметила, поскольку прежде взгляды
столкнулись наши; я отвел глаза.
Когда же вновь взглянул на Ладу – зыбко
в ее устах сквозила та улыбка,
что сердце поразила как гюрза:
и стыд, и наслажденье, и досада
разлились в сердце сладко-терпким ядом.


134


Она была красива и стройна,
хоть роста невысокого, особо
глаза миндалевидные зазнобы
мне нравились, которые сполна
лучились мягким, бархатистым светом.
Румянец на щеках, большая грудь,
два лепестка красивых губ, что чуть
блестели влажно, маленький при этом
был ротик у нее – я был влюблен
во все это – прическа под гарсон


135


ей очень шла, на ней был пышный фартук,
и слева на груди ее значок
виднелся комсомольский; каблучок
ее сапожка упирался в парту;
из-под короткой юбочки видны
мне были восхитительные ножки
с сомкнутыми коленками, дорожку
я мысленно прокладывал в иных
местах, закрытых взору, вроде…
м-м… внутренней и внешней части бедер…


136


Ах, что такое счастье?!.. Может быть,
вот этот миг: она сидит напротив,
ты ей небезразличен даже вроде,
директор может вечность говорить,
и даже я с ним в сердце соглашуся,
и все-таки, бросая редкий взгляд
на Ладу, я, конечно, прежде рад
тому, что она рядом, что замкнулся
круг жизни: вот она, а вот он, я;
я счастлив; что еще желать, друзья?..


137


Но жизнь не терпит статики, и время
неумолимо… Клич: остановись,
мгновенье, ты прекрасно! – правит жизнь
на формулы иные, так что семя
раз уж упало в почву и взошло,
пройдет весь путь, до гибели, конечно;
и раз уж наша жизнь так быстротечна,
считай тебе, читатель, повезло
со мной: ведь я одним воображеньем
длю для тебя ушедшие мгновенья…


138


Последнее, конечно, никого
утешить не способно… Ну да ладно…
Вернемся в школу… Я иду нарядный
на дискотеку, более всего
горжусь обновкой: черным и блестящим,
с карманами большими, пиджаком
из кожезаменителя. О ком
я думаю в моменте настоящем –
вам ясно, кажется – о Ладе: будет, нет
она на дискотеке?.. Что-то мне


139


подсказывает: будет… Отчего я
почти уверен в этом, не могу
ответить прямо; я, напротив, лгу,
что вряд ли она будет, но другое
подсказывает сердце: будет, да.
И вот боясь спугнуть удачу что ли,
я приближаюсь к трехэтажной школе,
гляжу под фонарем на провода,
где голубь одинокий чистит клювом
себе крыло; в предбанничек с поддувом


140


вхожу, потом в фойе, к тугой двери
подставив пятку, чтобы дверь за мною
не сильно хлопнула; в мгновение волною
меня накрыло звуковой: то ритм
известной песни сотрясает стены;
в спортзале дискотека; я иду
среди ребят и завуча, узду
ослабившей, поскольку милой сцены
свидетелем являюсь, как она
девчонку обнимает у окна


141


по-матерински… По ступенькам ниже
спускаюсь, галереей в пять окон
иду, гляжу на стенку, где знаком
мне каждый кубок в нише, где увижу
свою фамилию на ватманском листе,
натянутом на некое подобье
багета; я читаю как надгробье
свое, со стороны чуть, лестный текст –
там сказано, что рекордсменом школы
являюсь по стрельбе я… Но веселый


142


знакомый крик раздался за спиной:
то Семка нагоняет меня – школьный
дружок мой близкий. Как и я довольный
он настоящим; завтра – выходной,
что делает еще приятней вечер
сегодняшний. В спортзале полумрак
и грохотанье музыки – то так,
то этак светомузыка на плечи
танцующих льет свет, а у стены
стоит средь хулиганистой шпаны


143


физрук и с ней беседует по-свойски
о чем-то… Я протискиваюсь сквозь
танцующих, желая на авось
найти любимую, и очень скоро поиск
успехом увенчался: в тесноте
средь запахов духов дешевых, пота,
среди затылков, плеч, тычков кого-то,
сквозь света мельтешенье, в темноте
практически, я узнаю знакомый
анфас и, увидав предмет искомый,


144


сворачиваю в сторону, но так,
чтоб Лада оставалась в поле зренья.
У шведской стенки, где густая тень, я
увидел одноклассниц; к ним чувак
цеплялся из 10-А класса.
Мы с Семкой подошли к ним поболтать,
потом пошли все вместе танцевать,
и я смотрел, как колыхалась масса
танцующая прямо предо мной,
следя глазами только за одной


145


в мелькании голов, но осторожно,
нечасто… Пару раз блестящий взгляд
ловил я Лады, и тогда заряд
как будто пробегал меж нами – сложно
сейчас мне это чувство описать:
блаженство? – да; любовь? – возможно; в жилах
кровь закипала иль, верней, бродила,
хмелел мой разум, подымала страсть
меня, коль выражаться фигурально,
над шведской стенкой, в потолок спортзальный…


146


Мы танцевали с Ладой; почему
не стали мы встречаться после – трудно
мне объяснить… Хотя все, что подспудно
со мной происходило, моему
рассудку было ясно: недостойным
любви казался я себе, смешным
боялся себя выставить, иным
хотел казаться: твердым и спокойным,
и независимым. Но тайно я мечтал
о встречах с Ладой; дух ее алкал.


147


Я даже вечерами в направленье
ее жилища совершал круги
по улицам весенним; сердце гимн
слагало милой, черпая в томленье
своем и наслаждение и стыд;
стыд, полагаю, был слегка нечистым
от тех уничижительных и мглистых
сомнений, что мешали через быт
шагнуть навстречу чувству, что готово
уж было распуститься, скажем, в Слово…


148


Но, думаю, всему своя пора…
Раз ничего тогда не получилось,
то, значит, не могло и быть… Случилось
однажды, через года полтора,
мне встретить Ладу… Но об этом позже.
Смерть матери я вспомнил и вину
почувствовал свою: ее одну
я мог воспеть, ведь кто еще дороже
мне в детстве был?! – а я же, в основном,
пишу о тех, с кем был едва знаком.


IX. СМЕРТЬ МАТЕРИ

149


К чему я соскочил вдруг с рельс рассказа
о Ладе – объясню. Последний раз
я встретил Ладу незамужней в час,
когда из армии приехал в отпуск сразу
на похороны матери… И вот
хотел вам описать ту встречу с Ладой,
и думал, что сказать, пожалуй, надо
о смерти матери, но совесть в свой черед
меня вдруг тормознула: между прочим
о смерти матери сказать, мерзавец, хочешь,


150


остановись… И вот я торможу
и думаю о матери… Но все же
я не хочу писать о том, что может
исчерпанным не быть; иль вдруг свяжу
взгляд острый музы нравственным запретом,
припомнив что-нибудь… Хотя себя
не стоит выгораживать. Любя
лишь истину, останусь же поэтом
подольше по возможности: пою
двусмысленную нравственность свою.


151


Да, раз уж вышло так, давай, читатель,
скакнем через два года прямиком
мы в армию. Не всякому знаком
армейский быт, но заправлять кровати
и грани делать палками двумя
искусно по периметру подушки
и одеяла войлочного, в юшке
искать кус сала – мясо уж умял
веселый прапорщик, - щемить* на автомате
не будем начинать с тобой, читатель.
                               Щемить ( арм. жаргон) – спать.


152


Пока во всяком случае… Сейчас
мы в Ленинскую комнату с тобою
перенесемся… Краской голубою
там крашены панели, там Кавказ
за окнами, там я сижу за партой,
в планшете роясь, там стоит сержант
у грифельной доски, ему курсант
докладывает что-то; без азарта
играют в карты позади меня
два молодых сержанта, как и я,


153


недавно только прибывших из школы
сержантской, получивших, как и я,
по отделенью молодых ребят,
которые, так скажем, невеселым
согбенны делом: «Воинский Устав»
зубрят они. Вдруг входит в класс дежурный
по этажу – высокий и фактурный
украинец Микола – робко встав
в дверях, он обращается к сержанту
как должно рядовому и курсанту


154


и объясняет, что его послал
товарищ лейтенант, который хочет
сержанта Филипенко видеть. Прочат
друзья мне взбучку, я скорее встал
и поспешил явиться к офицеру.
Едва вошел я в комнату, где он
сидел на табурете за столом,
как понял все и стал буквально серым
лицом, ведь то, что мать моя больна
неизлечимо – уж как месяц знал.


155


Мне лейтенант дал в руки телеграмму,
со мною, рядом стоя, помолчал,
похлопал по плечу, потом обнял,
а я в мозгу все видел свою маму
живой и, оглушенный горем, в столп
как будто соляной вмиг обратился.
Во мне все помертвело… Но решился
вопрос с отправкой быстро – среди толп
гражданских уже к вечеру в шинели
ходил я с чемоданчиком и еле


156


дождался самолета, чтоб быстрей
вернуться в Симферополь… Две детали
запомнил я, которыми едва ли
закрою тему, но хочу скорей
ее закрыть… Когда уж на площадке
я оказался лестничной своей,
из лифта выйдя, тут же, у дверей
увидел крышку гроба, и остатки
неведенья рассеялись: в упор
я видел смерти беспощадный взор…


157


Вторая же деталь имела место
на кладбище, когда уже мы гроб
землею забросали… Я тер лоб
возле автобуса, оглохший от оркестра,
с раздавленными чувствами, и тут
я стал искать мать средь толпы бредущих
к автобусам… искал среди живущих
ее я, может, меньше двух секунд, -
хотелось знать, в какой автобус сядет
она… Ничто, наверно, не изгладит


158


воспоминанья этого… Но вот
похоронил я мать и две недели
еще был дома. Вот тогда без цели
шатался я средь городских красот
и встретил Ладу… Помню изумленье
свое, когда увидел ее, - в ней
добавилось порочности, верней,
вульгарность появилась в поведенье
ее, хотя ничем она себя
не уронила, стоя средь ребят,


159


ее приятелей, когда мы две минуты
с ней поболтали. Было лишь в глазах
какое-то паденье, на щеках
излишек макияжа, да надутый
и бледный вид… Я было ощутил
свою причастность к этой перемене
таинственной и худшей: это тени
у глаз ее… Ведь я ее любил
и ей давал надежду на взаимность,
но, может быть, все это только мнимость,


160


и я не причинил страданья ей,
не я причиной этой перемене…
Но было в нашей встрече, в этой сцене
коротенькой, какой-то, ей же ей,
если не перст судьбы, то что-то рядом.
Как будто что-то мы еще могли
исправить с ней, когда бы сберегли
на время отношенья, но для взгляда
такого мне понадобилось лет
пятнадцать, чтоб однажды я, поэт,


161


ее случайно встретив у театра
и восхитившись прежней красотой
ее, ее ухоженностью, той
женственностью, коей Клеопатра
блистала, говорят, сумел понять
что потерял на самом деле, «чайник»,
застенчивый, задумчивый молчальник
с нечистой совестью… Я рад был увидать,
однако, средь толпы провинциальной
такой роскошный, говоря брутально,


162


природы экземпляр… Ну а тогда,
когда мне было только девятнадцать,
я не решился даже попытаться
прелестной завладеть… Я не в ладах
с самим собой был… Помню, что я даже
о смерти матери ей не сказал, хотя
сказал, что в отпуску… И все шутя
с ней говорил, так что потом от лажи
веселья нарочитого плевал
в досаде на асфальт и горевал…


X. ОЛЯ, ЖЕНА СТАРЛЕЯ

163


Но что же, раз уж мы перескочили
через два года и из школьных стен
попали в армию с читателем, то с тем
и примиримся, ибо научили
меня те дни и месяцы, пока
пишу сей труд, не обольщаться сильно
сим сочиненьем, ибо не обильно
здесь вдохновенье, и порой строка
давалась мне с трудом… И все ж порою
я упивался этою игрою


164


фантазии и формы… Но всему
свои пределы… Армией закончим
мы свои записи… Там тоже, между прочим,
меня настиг любезный мне Амур
своей стрелой. Хоть первые полгода
в «учебке» я настолько уставал
морально и физически, что стал
непробиваем для любви, природа
моя мне изменила: перед сном
я думал лишь о сне, не о другом…


165


Но через год иль даже меньше снова
я был влюблен. Теперь уже в жену
начальника погранзаставы. Льну
душой к воспоминаньям тем, и повод
хороший есть припомнить время то.
Итак, высокогорная застава
в Армении. Я, пограничник бравый,
в руках держу колун и на плато
смотрю в дали, в низине, что покрыто
снегами, и, как кажется, забыто


166


людьми и Богом навсегда. Вокруг
меня блистают горы белизною,
так что глаза мне режет, и одною
я мыслью удручен: вот это юг!
В такой глуши служить мне больше года!
И время, как назло, здесь не течет,
а замерло как будто бы. Как год
мне здесь прожить, когда я жду прихода
сегодняшнего вечера с трудом,
когда и час, что я здесь колуном


167


махаю, бесконечно длится… Рядом
два молодых бойца пилой одной
двуручною пытаются бревно
на части распилить, им тоже надо
перекурить, и вот мы достаем
по сигаретке и садимся дружно
на влажное бревно. Сегодня нужно
нам заготовить дров – мы хлеб печем
здесь, на заставе, сами в печке старой
раз в три или в четыре дня. Опара


168


уже на кухне всходит. Повар там
хозяйничает, к ужину готовясь.
Мы курим и болтаем. Мы по пояс
уже разделись, ибо солнце так
печет, что просто жарко. На снегу я
не загорал доселе никогда,
но стоит солнцу скрыться, где гряда
покатых гор, как ледяной подует
слегка иль посильнее ветер, и
морозный воздух выдубит внутри


169


нам члены… Вот такая у погоды
особенность в горах. Но мы сидим,
подставив солнцу плечи, и глядим
на дым над банею, что из трубы уходит
как по линейке вертикально вверх.
Сегодня будет баня – то-то радость.
Ну что ж, передохнули, вроде, малость,
пора работать. Яркий свет померк,
все стало матовым – то маленькая тучка
закрыла солнце. Дров промерзших кучка


170


еще пока  не слишком велика.
Едва я встал, как увидал навстречу
идущую в накинутой на плечи
шикарной шубе желтой, из зверька
какого-то, жену старлея. Надо ж,
начальнику заставы повезло
с женою как! Я замер и без слов
смотрел на Олю, словно видел ландыш
среди снегов. Еще она в руке
несла большой и фирменный пакет.


171


Она шла в баню первой. По дорожке
натоптанной, в двух метрах от меня
она прошла, и щеки от огня
душевного зарделись, лишь немножко
я удержал свой взгляд на голубых
ее глазах, которые ответно
на мне остановились и заметно
смягчились от улыбки. Для любых
парней такая девушка награда,
а мне тогда довольно было взгляда


172


такой красавицы, чтоб сердце оживить
любовью и как будто бы при деле
вновь оказаться, то есть жизнь без цели
закончилась, и мысленно служить
я буду ей теперь, прекрасной Оле.
Ей было двадцать два всего, она
была москвичкой, в ней была видна
порода и, конечно же, для роли
прекрасной дамы сердца в самый раз
жена старлея подходила. Глаз


173


мой увлажняется, когда припоминаю
моменты отношений наших – так,
во всяком случае, казалось мне – чудак
я был влюбленный или, уж не знаю,
действительно она была ко мне
неравнодушна, - но порою нежность
в глазах ее светилась, принадлежность
которой к той сердечной глубине
мысль направляла, где родятся чувства
чистейшие, живые, без искусства.


174


Не хвастаюсь, о нет, быть может, ей
во мне лишь нравилась невинность, что светилась
в моих глазах, но мне тогда открылась
цель жизни новая, и много-много дней
служил я ради Ольги. В ее лике
слились в одно и родина, и долг,
и идеал, и, в службе видя толк
возвышенный, я иногда на пике
духовном представлял, как отдаю
за Ольгу жизнь с оружием, в бою,


175


жизнь отдаю, но все-таки не гибну…
И, видя подвиг мой ради нее,
она мне свое сердце отдает
и тело… Я, наверно, не воздвигну
уже тот пьедестал в моей душе
для женщины, который был когда-то
в дни юности. Теперь все проще. Взгляды
меняются, не юноша уже,
но муж я, но, однако, в моем сердце
в святилище всегда открыты дверцы…


176


Вот только лишь не надо там топтать
и гадить… Но продолжу свою повесть.
Итак, любовь, питающая совесть,
меня учила долг свой понимать
пред родиной, и я служил неплохо,
замечу вам… Порой конфликтовал
в нарядах с теми, кто лишь сачковал
и беспробудно спал… И все ж эпоха
тогда была иной: мои друзья
долг понимали так же, как и я.


XI. ПЕРВЫЙ СНЕГ

177


Но закругляться надо бы, читатель.
Последнее, что хочется сейчас
припомнить мне, случилось как-то раз
осенним вечером, когда стоял в бушлате
пятнистом у заставы и глядел
на первый снег я, падающий плавно
на землю черную. Мы только что ударно
«сработку» отработали – хотел
вниманьем обойти сии детали,
но опишу, поскольку ты едва ли,


178


читатель, в курсе пограничных дел.
То, что колючей проволокой прежде
опутана страна была, невежде
известно нынче, я же все успел
увидеть сам. По проволоке легкий
заряд шел электрический, и тот,
кто легкодумно, тайно и в обход
закона, понадеявшись на ловкий
свой замысел, хотел через нее
прорваться, сам не знал, что подает


179


тем самым нам сигнал – но как, не стану
здесь уточнять. И вот мы по такой
«сработке» выезжали в боевой
машине, с полной выкладкой, по плану
намеченному прежде, много раз
уж повторенному. И снова оказалось,
что это лишь зверье перемещалось
чрез КСП, и вот уж через час
на «ГАЗе –66» обратно
мы возвратились. Было так приятно


180


от чувства, что долг выполнен, и я
соотнося с ним все свои поступки,
доволен был, не часто на уступки
шел шкурным интересам я, моя
любовь, которой посвящался
мой ратный труд, была в моих мечтах
и в этот раз, немного на понтах –
поскольку срок служить мне оставался
всего полгода – я стоял среди
двора заставы, слыша позади


181


себя сморканье, разговоры с матом
беззлобным вперемежку, топот ног;
ефрейтор, рядом стоя, ремешок
подтягивал, согнувшись, автомата;
дверь хлопала казармы; по плечу
меня ударил, походя, дружок мой.
Шел первый снег. Светились Ольги окна
сквозь снежную завесу… Здесь хочу
я важное сказать: вдруг мне открылось
восторженное знание – струилась


182


передо мной такая чистота
в виде завесы снежной, так совпала
она с любовью, что меня питала,
чистейшею, как будто частота
приемником уловлена из сферы,
и звуки льются – так и я тогда
приемником таким стал – воссоздал
я образ чистый мира – не примеры
тут столбиком, тут – в сердце! – так что глаз
увидел то, что видимо подчас


183


лишь иррационально… Упивался
моментом я… И руки подставлял
под первый снег, и сердцем отражал
ту чистоту, и словно бы купался
умом и сердцем в ней, и растворен
в пейзаже был… Залаяла овчарка,
ведомая в вольер сержантом. Каркал
у туалета ворон. На погон
ефрейтора, что разогнулся, сразу
легла снежинка. Я провел по глазу


184


ладонью, чтоб снежинку снять с ресниц.
А за моей спиною продолжался
армейский воляпюк, шофер топтался
возле машины; распластался ниц
молоденький боец, что неудачно
на землю спрыгнул с кузова и тем
повеселил ребят; стоял совсем
недолго я – секунды, и невзрачный
армейский быт в секунду превращен
был в символ и как будто освящен…


185


Мне шел двадцатый год. Остановиться
пора, читатель, мне уже. Пора
оставить навсегда среди двора
заставы, на турецкой на границе
героя моей повести. Пускай
он будет там стоять в восторге чистом,
на грани откровения, с лучистым
и ясным взором, словно сердцу рай
его открылся, но еще без ада,
поскольку недоступен он для взгляда


186


ума двадцатилетнего, еще
не оскудел он духом и не знает
о том, что может быть; он лишь мечтает
о чем-то главном; он закрепощен
еще, пожалуй, даже, но уж скоро
из точки бифуркации шагнет
на путь Судьбы он, пусть же повезет
ему тогда, а я, друзья, который
от первого лица повествовал,
связь с прошлым рву сейчас…
Уже порвал…

октябрь 2001 – февраль 2003 г.г.

  
© 2016